Садыя - страница 11

Горком. Эта мысль Сереже понравилась. В горком так в горком. Там, по крайней мере, разберутся, что к чему, — и в хвостовом оперении есть делишки и дела. Я же не на балалайке играю, дело предлагаю, стоящее.

Кто-то в отделе подбодрил:

— На каждый товар свой купец есть, и на твой найдется.

Сереже надо было по делу зайти к Дыменту. Он постоял перед широкой, обитой клеенкой дверью. «Будь что будет, скажу».

Дымент ходил по кабинету, узкому, похожему на коридор; с одной стороны еле умещался стол, с другой — два-три стула для посетителей; на тумбочке небольшой, но изящный приемник. Дымент был явно чем-то недоволен, расстроен. Сережа решил, что зашел некстати, но все же сказал:

— Я выполнил ваше задание, товарищ Дымент.

— Хорошо. Я сейчас занят.

— Я на минутку, Павел Денисович, доложить, что выполнил, и еще сказать, что насчет комплексной телефонизации пойду в горком.

— Постой, постой.

Дымент вдруг встрепенулся, словно сказанное Балашовым только что до него дошло. Тяжелое отечное лицо с мешками под глазами повернулось к Сереже:

— Что вы сказали, Балашов?

— В горком пойду.

— Это что, как справка или нажим, угроза?

— Как необходимость.

— М-да… жаловаться?

— Нет, просто расскажу о порядках в связи.

— Вот будет совнархоз, ему и рассказывай.

Дымента прервал телефон, затем кто-то вошел из близких ему подчиненных, в дверях еще показался инженер Шаров, которого Сережа недолюбливал: амбиции много, а данных нет. Даже Лукьянов появился в кабинете. Балашов стоял, не поняв, что же все-таки ему сказал Дымент. Лукьянов весело и возбужденно подмигнул: он был на взводе. Сережа постоял, постоял и, не дождавшись ответа, потихоньку вышел. Ясно, Дымента отвлекли, и он не скоро вернулся бы к их разговору: при свидетелях и неудобно было.

В пустом коридоре вспоминал, какие на сегодня еще дела. И почему-то о Марье вспомнил — вчера он видел ее заплаканной, жаль девушку; и тогда подумал о Лиле — пробивная и взбалмошная. Еще подумал о своих делах словами Лукьянова: «Действуют по принципу — гони зайца дальше». Еще много придется переживать, и больно будет, факт.

Шел по улице. Хотел развеяться. Не сумел. В мыслях одно и то же: и там, откуда он приехал, — администрирование, и здесь — администрирование.

— Вы осторожней, гражданин. Не дома у бабушки.

— Извиняюсь.

Рядом, над головой, большой кран с гусиной шеей подымал клеть с кирпичом. Сережа невольно залюбовался его работой; рабочий снизу мягкими движениями руки подавал сигналы: стоп, влево, немного подать… вира помалу…

У горкома машины намесили грязь, сновали люди, пахло нефтью. Уходящие в разные стороны, как линии, деревянные тротуары напомнили знакомое представление о связи.

«Ну вот…»

И Сережа вошел по скользким приступкам в серое, — местами отвалилась штукатурка, — здание, похожее на большого рабочего в ватнике с пятнами извести и битого кирпича, — такие сравнения часто приходили ему в голову.

В приемной секретарша со взбитыми волосами, строгая, недоступная, сказала:

— Секретарь горкома освободится не раньше как через полчаса. Погуляйте.

От нечего делать он слонялся по коридору, по табличкам узнал расположение всех отделов горкома; а когда и это было изучено досконально, стал приглядываться к лицам; лица все больше пожилые, морщинистые, с нависшими бровями. Приходили рабочие в брезентовых куртках, больших резиновых сапогах, принося уличную свежесть и мужское простодушие. Уходили, бросая в угол у двери окурки, и по лицам их трудно узнать — довольны они или недовольны. Сережа снова заглянул в приемную.

Секретарша отрицательно покачала головой.

Ходил еще, рассматривая людей. Потом сидел в коридоре и чувствовал, как ладони потеют. Было неприятно думать, что необходимо подавать секретарю потную, красную от напряжения и волнения руку. Он держал правую в кармане и поминутно тер о платок.

Рядом сидел какой-то рабочий; простое лицо, широкие плечи, добрый и властный взгляд; покачивался правый носок его сапога. Сережа искал у сидящего такое же напряжение и удивлялся его спокойствию. Они раза два встретились глазами — смотрел рабочий прямо, остро и молодцевато. Сережа не выдерживал прямых взглядов. Он стеснялся тех, кто читал в его душе.