Сахбо - страница 21

Я молчал.

Я так привык к двум языкам — узбекскому и русскому, — что не сразу сообразил, что со мной говорят по-русски.

Вахидов сел на кошму. Мы с отцом стояли.

— Ах, Петербург! — сказал он. — Александринка! Буфф! Цыгане! И вы, Михаил Алексеевич, все променяли это! И на что? На эту войну чужого вам народа?

Он первый раз назвал отца по имени и отчеству.

Отец спросил:

— Вы бывали в Петербурге?

— Да! Я дрался на германском фронте. Я офицер, хотя и узбек.

— Для узбека вы хорошо говорите по-русски, — сказал мой отец.

— А для русского, доктор, вы слишком хорошо говорите по-узбекски. Кончим любезности!

Он тоже встал с кошмы.

— Надеюсь, вы поняли: разговор о поваре был шуткой. Теперь не время для гастрономий… Этого пленного джигиты, верно, уже прикончили. А теперь к делу. Назначено наступление на Ташкент. На рассвете мы выступаем. Предполагается серьезная операция. С нашей стороны могут быть большие потери. Вы нам нужны, доктор, и поедете с нами. Я гарантирую безопасность вашему сыну. Он должен вернуться в Коканд. Наш джигит едет туда. Сын ваш поедет с ним.

Отец ответил твердо:

— Хорошо, он поедет в Коканд.

Вахидов поклонился отцу:

— Ваше решение, доктор, очень разумно.

И, усмехнувшись в мою сторону, сказал:

— Ну, Умар, через час будь готов.

Он приложил руки к сердцу и, вновь отвесив по-восточному поклон, вышел.

Нам не пришлось пробыть с отцом этот час, который мы считали последним. Все произошло гораздо быстрее. Тот самый джигит, что входил с Сахбо, прибежал за отцом.

— Доктора срочно к тяжелораненому беку Вахидову!

Отец поспешно вышел. В сенях стоял Сахбо. Он поманил меня пальцем, а потом, видя, что я не двигаюсь, взял меня за рукав халата и молча вывел. Нас никто не остановил.

У халупы стояли две оседланные лошади.

— Ах, так это ты тот джигит, с которым мне надо ехать в Коканд?! — спросил я. — С тобой я не поеду! И вообще никуда не поеду без отца.

— Отец поедет с тобой, — тихо, по-русски сказал Сахбо. — Вахидов убит. Доктор ему уже не поможет.

Я больше не спорил и вскочил на лошадь. Откуда-то из темноты показался отец. На ходу он стаскивал с себя белый халат. Сахбо помог ему сесть на лошадь.

— И ты, Сахбо, с нами, — сказал отец.

— Нет, не могу! Скачите быстрей, пока не хватились.

Он ударил наших лошадей нагайкой.

Последнее, что я услышал, было:

— Прощай, Леша! Друг!

Через час бешеной скачки мы наткнулись на разъезд Красной Армии.

Что еще записать мне в тетрадь моего отрочества? Оно началось весенним ранним утром. Арба, покачиваясь, везла меня из селения, где осталось мое детство. Тогда сады Кудука еще долго провожали меня бело-розовой пеной цветения, устилая дорогу нежными лепестками. Вслед звенели арыки. Воздух, насыщенный маслянистым благоуханием, как и движение арбы, убаюкивал меня…

Кончилось отрочество весенней ночью у красноармейского костра среди незнакомых, но близких по сердцу людей в походных шинелях. Ночь была непроглядно черная, с черно-призрачным, бездонным небом, с огромными живыми дрожащими звездами.

Отец остался врачом в частях Красной Армии. Я некоторое время следовал за ним в его отряде не то на правах сына, не то — санитара, потом сбежал и, прибавив себе два года, стал бойцом Красной Армии.

С отцом мы встретились неожиданно в Коканде в 1921 году. Это был знаменательный день. К тому времени басмачество было ликвидировано. Остатки басмаческих отрядов добровольно сдавались.

И вот я стоял в рядах кокандского гарнизона, а мимо нас ехали в халатах, обвешанные, как и прежде, оружием, но теперь понурые басмачи. Оружие они бросали в общую кучу и, спешась, отводили в сторону коней, а потом покорно становились перед командиром нашего гарнизона, молодым узбеком-коммунистом.

Я с волнением вглядывался в обросшие волосами лица. Я все искал среди них друга моего детства Сахбо. Но третьей встречи с Сахбо так и не произошло. Зато я встретил отца.

Наконец-то мы поселились с ним на Розенбаховском проспекте — в той самой квартире, которая была предназначена заведующему городской больницей. Но теперь мы заняли в ней только одну комнату: в остальных жили медицинские сестры и санитары военного госпиталя, главным врачом которого стал отец.