Сама себе враг - страница 12

– Я никогда к ним не привыкну, – объявила я; Гастон же ненавидел их даже еще сильнее…

Наряд Елизаветы был самым изысканным из всех, что нам доводилось видеть. Я слышала, как мать заявила, что надо поразить испанцев нашим безупречным вкусом. Бедная Елизавета… Вместо того чтобы сиять от счастья – ей ведь предстояло стать королевой католической страны, – сестра моя с холодным безразличием позволяла примерять на себя одно роскошное платье за другим. Я не в силах забыть ее грустного лица среди всего этого великолепия.

В положенное время мы отправились в Бордо. В карете иногда я сидела по одну сторону от матери, а Гастон по другую, но чаще всего мы путешествовали отдельно от государыни под опекой Мами.

Однажды я услышала, как перешептываются два человека. Думаю, это были какие-то придворные – из самых незначительных.

– Она полагает, что людям настолько понравятся два этих прелестных ребенка, что народ забудет о своей неприязни к ней самой…

И народ, несомненно, любил нас. Я улыбалась и – как меня учили – поднимала руку, благодаря толпу за восторженные крики приветствия.

Люди приветствовали и Людовика. В конце концов, он был их королем. Я слышала, как Елизавета говорила Кристине, что по молодости лет он не успел еще разочаровать народ.

– Вся их ненависть направлена на нашу мать и на маршала д'Анкра, – сказала Елизавета.

Мне хотелось знать больше. Почему они ненавидят мою мать и кто такой маршал д'Анкр – этот Кончино Кончини,[17] о котором вечно шептались люди?

Хоть я терпеть не могла учить уроки, я жадно впитывала все рассказы о том, что происходит вокруг. Беда в том, что, когда тебе шесть, никто не воспринимает тебя всерьез и не желает откровенничать с тобой.

По пути в Бордо мы останавливались в замках и больших домах и развлекались вовсю. Гастону и мне иногда разрешалось потанцевать; кроме того, я пела – ибо голос являлся еще одним великим моим достоинством, и преподаватель часто сравнивал мое пение с трелями соловья.

Мы явно радовали королеву, однако я не вполне уверена, что причиной тому была материнская любовь. Возможно, государыня добивалась, чтобы, восторгаясь ее детьми, люди забыли о собственных ее немыслимых делах и поступках, которые так раздражали всех вокруг.

Однако мы с Гастоном ни о чем таком не задумывались – ему ведь было семь, а мне – шесть лет, и интересовали нас лишь развлечения.

– Как увлекательна жизнь! – сказала я Гастону, и он от всего сердца согласился со мной.

Наконец мы приехали в Бордо.

Мы не присутствовали на той торжественной церемонии, где французы и испанцы обменялись принцессами, однако мы танцевали на последовавших за этим празднествах; из Бордо мы уезжали уже без своей сестры Елизаветы, но зато с невесткой, известной как Анна Австрийская. Выйдя замуж за нашего брата Людовика, она сделалась королевой Франции.

Мы вернулись в Париж – и тут стало еще веселее. Мы должны были показать Анне Австрийской и сопровождавшим ее лицам, насколько изысканнее и тоньше мы здесь во Франции, чем они в Испании.

Когда мы въехали в город, узкие улочки были запружены народом, сбежавшимся поглазеть на новую королеву. Никто не любит ярких зрелищ больше парижан, и им несомненно понравилась Анна, ехавшая рядом с Людовиком во главе кавалькады. Девушка была высокой, стройной и настолько же светловолосой, насколько темноволосой была я. Более того, она была совсем юной – примерно одного возраста с Людовиком. У нее были красивые руки, которые она с удовольствием выставляла напоказ, – и вообще Анна казалась очень уверенной в себе. Я подумала, что мы с ней могли бы отлично поладить; ведь я уже выяснила, что она не слишком преуспевала в науках, зато любила петь и танцевать не меньше моего.

Мы проехали мимо нового здания на Королевской площади и площади Дофина; строительство тут затеял еще мой отец. Я наблюдала за Анной, стараясь понять, произвел ли на нее впечатление наш громадный город. Мой отец придавал большое значение возведению домов и дворцов – и здания эти очень украсили столицу.

– Ах, мадам принцесса, – говаривали немолодые дамы, – вам повезло жить в нынешнем Париже. В наши дни он выглядел совсем иначе. Но благодаря вашему великому отцу Париж стал самым прекрасным городом на свете!