Самая высокая лестница - страница 17
Корзинкин шёл по местам своего детства, по трассам комсомольских лыжных кроссов, по полям подшефных колхозов. И какое-то незнакомое горькое чувство подступало к горлу.
Корзинкин ушёл на рассвете, а вечером его, раненного, принесли в редакционный вагончик на шинели… Но это был уже совсем другой Корзинкин. Его лицо было бескровным, и он никак не мог справиться с колотящим ознобом. Его положили на топчан. Спросили, сильно ли болит. Он ответил одним словом:
— Холодно!
Корзинкина накрыли двумя тулупами. Подбросили угля в маленькую «буржуйку», которая и без того была раскалена и излучала малиновое мерцание. Он никак не мог согреться. Видимо, холод исходил не от ледяного ветра, колкого снега и промёрзшей глины, откуда его принесли, а рождался где-то внутри его самого. Он был ранен в плечо. Потерял много крови.
И пережил нечто такое, после чего в человеке рушатся все его привычные представления о жизни и смерти.
В редакции было тихо. Только из соседнего вагончика доносилось ритмичное уханье «американки», которая, как блины, пекла листовки. Хлоп, хлоп, хлоп! То, что Корзинкин вернулся с переднего края раненый, не смогло нарушить обычную жизнь редакции: газета есть газета, её надо выпускать, что бы ни случилось. По-прежнему дверь в вагончик открывалась и закрывалась. У печки на спинке стула, как выстиранное бельё, сушились мокрые оттиски полос. Пахло горящим углем и типографской краской. Правда, все говорили вполголоса и бросали сочувственные взгляды в сторону топчана, где лежал раненый товарищ. И каждый невольно думал, что и с ним может случиться такое, а может быть, и похуже…
Газету задерживала первая полоса. Ждали какого-то приказа. Несколько раз Корзинкин подзывал товарищей, просил записать его материал, несвязно бормотал насчет какого-то Волчьего лога… Товарищи успокаивали его — номер почти готов; завтра, на свежую голову, он продиктует свои сто строк, а пока надо лежать спокойно, врач скоро прибудет.
Вот он и лежал спокойно. И только память его металась, лихорадочно работала, возвращала к Волчьему логу, и перед ним возникал носастый майор в разодранном тулупе, с автоматом па шее. Он попался Корзинкину на пути в штаб полка и грубо остановил его:
— Из какой части?
— Я из редакции… Здравствуйте.
— Тьфу, чёрт! — Майор выругался, сплюнул на снег и хотел было идти дальше, но, что-то прикинув в уме, сказал: — Понимаешь какое дело, интендант, рота осталась без командира!
— Понимаю, — отозвался Корзинкин, — очень жаль…
Носастый майор поморщился и снова сплюнул в снег и вдруг — хитрый чёрт! — по-приятельски ткнул Корзинкина в плечо:
— Выручи, а? В роте-то всего семь человек. Соглашайся, редакция!
Корзинкин молчал. Потом наклонился к майору и доверительно сказал:
— Я… понимаете… никогда этим делом…
Майор не дал ему договорить:
— Не имеет значения! — сказал он. — Когда с бойцами командир, они чувствуют себя увереннее. А что делать, они сами знают. Ребята стреляные. Да вот они, посмотри. Богатыри!
Корзинкин огляделся и увидел роту.
Бойцы стояли на снегу усталые, серые, с ввалившимися глазами. Шинели были местами прожжены огнём, к сапогам тёмными наростами намёрзла окаменевшая глина. Строй был какой-то жидкий, неровный, лишённый всякого ранжира, но на лицах бойцов было можно прочитать, что они переболели всеми страхами войны и их уже ничем не возьмёшь.
— Соглашайся! Нет времени на раздумье!
— Понимаете… я с удовольствием… не знаю, что получится, — бормотал Корзинкин, потирая свою худую, цыплячью шею.
— Получится! — отрезал майор. — Здесь немцы не должны пройти. И всё!
Корзинкин махнул рукой и отвернулся: не отвяжешься от этого носастого! Про себя он подумал: «Хорошо, что рота маленькая!» Тогда ему и в голову не пришло, отчего рота маленькая.
Майор вскочил на подножку «эмки», измазанной белой краской, и умчался в сторону леса. Только оставшись с этими незнакомыми людьми наедине, Корзинкин понял, какую ответственность он принял на себя. Если бы он оставался просто бойцом, даром что на петлицах медное колёсико и шпала интенданта третьего класса! Корзинкин опасливо поднял глаза. На него испытующе смотрели все семеро красноармейцев. И ему показалось, что у всех у них одинаковые глаза. Их было семеро, но они были ротой, и у них был свой не отделённый, не взводный, а ротный командир — Корзинкин. Это солдатское чувство передавалось Корзинкину, и ему захотелось, подражая настоящим командирам, гаркнуть: «Равняйсь! Смирно!» Но он молчал, потому что это пока было для него недосягаемым.