Самодива - страница 10

Мои пальцы опустились на клавиши и растворились в музыке, в ее темной кручине. Мне нужно было сконцентрироваться на фортепиано, и я не могла на него больше смотреть. Но каждый нерв в моем теле чувствовал его присутствие, его взгляд – единственного стоящего в холле человека – словно он хотел, чтобы я его заметила. Знала, что он там. И сыграла последний ноктюрн только для него.

Сыграв последние ноты, я подняла взгляд, глядя на ту дверь.

Он ушел.

Звук аплодисментов был далекий, приглушенный, словно ему приходилось пробиваться сквозь стены сна. Кем был этот парень? Он не только опоздал, он даже не позаботился остаться до конца пьесы, будто пришел не ради музыки, а чтобы не пропал билет. Чего вообще меня это беспокоило? Дерзость опоздавших не была для меня чем-то новым. Они считали себя вправе врываться, беспокоить других, требовать свои места, спорить с билетерами и даже вызывать ужасную "волну" (поднимая весь ряд, чтобы их пропустили) только потому, что они заплатили за те билеты. Это неизбежно все портило. Настроение. Магию. Поток музыки. И все же, в этот раз не было ни малейшего волнения. Он тихо вошел, и никто даже не обернулся. Его ничто не выдало, за исключением глаз и темного силуэта. Могло ли это быть изменением, которое мне обещал мой преподаватель игры на фортепиано, тем абстрактным ухом вселенной? Вселенная, представленная единственным человеком. Незнакомцем, затмившим все остальное...

Антракт пронесся мимолетно, сопровождаясь поспешными пожеланиями удачи на остаток концерта от моих менторов. Когда я вернулась на сцену, зал уже ждал. Но у двери никого не было. И в проходе. И никого, похожего на него, на ближайших сиденьях.

Вторую часть концерта составляли только этюды – в основном из Опуса 10, сочинения, посвященного Шопеном своему главному конкуренту Ференцу Листу. Поражающие своим великолепием единицы мягко перетекали в мечтательные тройки и переходили к более темным, навязчивым девяткам. Затем последовал Опус 25 – звуковое наводнение, шторм поверх шторма. Публика сходила с ума, дав мне возможность сбегать за кулисы, сделать глоток воды. Когда я вернулась, аплодисменты продолжились, но дверь слева от меня оставалась запертой. Остались секунды до прекращения оваций. Секунды, до последнего этюда.

Я села за фортепиано. Сделала вздох. Посмотрела на дверь. Подняла пальцы и опустила их на клавиши. Еще один вздох. Закрытая дверь. Медленно я опустила правую руку на неуверенные нотки самого поразительного, самого интимного из всех этюдов – Новый этюд в фа–минор, 1839 года. Прозвучали лишь первые ноты, когда в зал вошёл тёмный силуэт, словно он ждал снаружи начала мелодии. И снова он остался у двери, в тени, безликий, не сводя с меня взгляда в ожидании звуков.

Понятия не имела, кем он был и почему его присутствие так влияло на меня. Но в одном я была совершенно уверена – он не был простым опоздавшим. Уже дважды его появление было четко вымерено, намеренно. Словно он увидел программу, узнал наиболее значащие для меня пьесы в каждой части концерта и решил послушать лишь их и ничего более.

Проигрывая этюд, я думала о всей этой толпе после игры на бис: все поспешат домой, а этот вечер превратится лишь в воспоминание. Каковы шансы, что я наткнусь на него? Что незнакомец, который не показал даже своего лица, решит остаться и встретиться со мной?

И все же, я не хотела, чтобы он уходил. Перед последней нотой, когда я подняла взгляд от фортепиано, я увидела, как он подошел к сцене и оставил в ее углу одинокий белый цветок.

Затем он вышел за дверь и исчез.

– ЭТО СТРАННО. ПАРНИ ЗДЕСЬ не делают подобных вещей.

Девушка, решившая провести для меня блиц–курс об американских свиданиях, как раз выполняла свою работу. Ее звали Рита и она была моим УС (сокращение от "университетского советника", третьекурсница, живущая в Форбсе и ответственная за меня и еще девятерых первокурсников). Чтобы создать командный дух, она привела всех на мой концерт. И сейчас, направляясь к общежитию, она копалась в единственной на данный момент сплетне, связанной со мной – розе на длинном стебле.