Санкт-Петербургская быль - страница 12
Кони знал, что давление на Палена идет сверху, от самого государя императора и его окружения. Царь требовал решительного искоренения крамолы в империи, а Пален видел свой долг министра лишь в одном – в беспрекословном исполнении монаршей воли. Споспешествовать графу в таком усердии Кони не хотелось.
Пока шло совещание, поступили новые сообщения о событии у Казанского собора. Графу положили на стол донесения секретных агентов III отделения личной канцелярии его величества (тайной полиции), затесавшихся в толпу в момент демонстрации.
Донесения подтверждали, что событие произошло серьезное. Агенты записали на память, о чем шли разговоры в толпе, и даже кое-какие отрывочные фразы из речи главного оратора.
– Господа, подумайте только, до чего доходят эти мошенники! – негодовал Пален, читая вслух собравшимся агентурные записи.
Речь главного оратора (мы знаем, кто он) была построена искусно. Для отвода глаз полиции он начал так:
«Товарищи, мы празднуем сегодня день именин нашего великого учителя Николая Гавриловича Чернышевского…»
Выходило, что собрались люди на площадь у собора в этот день «зимнего Николы-чудотворца» (Чернышевского ведь звали Николаем) по одной лишь причине: отметить именины давно сосланного в Сибирь человека. Впрочем, и одного этого было достаточно, чтобы власти посчитали такое сборище преступным. Имя Чернышевского запрещалось даже произносить.
А дальше оратор заговорил о жестокой тирании, царящей во всей империи, о замученных царизмом борцах за счастье народа, начиная от Радищева. По донесениям агентов, в речи упоминались также восстания Разина и Пугачева, и тут в толпе демонстрантов раздался возглас: «Ура, да здравствует революция!»
«Но тогда, – сказал дальше оратор, – против русского деспотизма поднималась стихийная сила протестующего народа. Русская интеллигенция еще не народилась… Теперь общество переменилось. Союз народа с интеллигенцией совершился… – И закончил крамольный оратор свою речь таким призывом: – В ознаменование этого союза мы поднимаем красное знамя социалистической революции!..»
Затем над толпой подняли мальчика с красным полотнищем. Флаг был без древка, и мальчик держал его обеими руками.
Прочитанные Паленом агентурные записи произвели на собравшееся в его кабинете общество самое тягостное впечатление. Граф ждал совета, сам он сейчас не был в состоянии трезво все взвесить.
Ну, как быть с этой историей у Казанского собора? Что делать? Ведь придется графу сегодня же доложить обо всем государю! Какие меры еще предложить?
Анатолий Федорович дальше рассказывает в своих воспоминаниях о том совещании у графа-министра:
«Пален после обычных „охов“ и „ахов“, то заявляя, что надо зачем-то ехать тотчас же к государю, то снова интересуясь подробностями, спросил, наконец, Фриша и меня, как мы думаем, что следует предпринять? Вопрос был серьезный. Министр был в нерешительности и подавлен непривычностью происшедшего события, а Трепов, который, конечно, в тот же день, и во всяком случае не позже утра следующего дня, стал бы докладывать государю, и притом в том смысле, как бы на него повлияло совещание у министра юстиции, ждал и внимательно слушал».
Товарищ министра сенатор Фриш, человек угрюмый и желчный, с бычьей морщинистой шеей, вываливающейся из воротника его мундира, в ответ на слова графа делает такой жест, что все вздрагивают. Сначала Фриш приставил ладонь к своему горлу, потом, как бы затянув веревку на шее, дернул рукой вверх. Это не могло иметь иного смысла, кроме как совет именно таким образом расправиться с теми, кто был схвачен на Казанской площади.
Тут Кони не смог промолчать.
«Как? – невольно вырвалось у меня. – Повесить? Да вы шутите?!» Не отвечая мне, он наклонил голову по направлению к Палену и сказал спокойно и решительно: «Это единственное средство!»
Вставил свое слово и Трепов. Зная, как граф любит слово «мошенник», градоначальник выразился коротко:
– Сечь этих мошенников надо. Сечь!
При всей простоте старый Федя знал, что делает, предлагая свое решение и выставляясь человеком, который гораздо мягче Фриша.
В высших сферах столицы в последнее время часто раздавались голоса, что против смутьянов нужны такие меры, которые ставили бы их в позорное положение.