Сброшенный корсет - страница 31

Но это оказалось неправдой. К моему великому счастью, я так и не смогла привыкнуть к корсету, что имело невероятные последствия для моей дальнейшей жизни. Но я забегаю вперед. Должна признаться, что жизнь в корсете не идет ни в какое сравнение с жизнью без него. Раньше я была свободна. Хозяйка своему телу. Теперь я была перевязана, как пакет. С самостоятельностью было покончено. Я казалась себе инвалидом. Не могла даже нагнуться. Поднять что-либо стало мукой. Я не могла самостоятельно ни одеться, ни раздеться. Теперь и мне потребовалась камеристка, как всякой взрослой женщине. По желанию Эрмины в наше распоряжение предоставили толстуху Цилли. Она одевала и раздевала меня, а по вечерам терпеливо массировала мне спину с багровыми следами от шнуровки.

Очень скоро я потеряла чувство равновесия. Начались головокружения, я с трудом поднималась по лестнице, а взобравшись на верхнюю ступеньку, начинала задыхаться. Сердце громко стучало, если я ускоряла шаг, а бегать я теперь и вовсе не могла. Тетушка считала это нормальным.

— Благородная барышня не завязывает себе шнурки, — заявила она, — и не наклоняется. Для этого существуют мужчины. Двигаться надо медленно и грациозно. Запомни на всю жизнь, Минка, — красота не знает спешки! Не надо торопиться, душа моя. Все остальное вульгарно.

После этого она велела ушить весь мой гардероб вплоть до белых ученических платьев, так что редкий обед и ужин мне удавалось провести без корсета.

Поначалу меня это пугало. Всю жизнь ходить зашнурованной, не имея возможности дышать свободно, ни одного дня! Перспектива казалась мрачной.

Но я стойко переносила все неудобства, поскольку выбор у меня был один — либо насмешки: «где брошка, там перед», либо идеал красоты, с вожделенной осиной талией. Стоит ли спрашивать, что я выбирала. Я хотела быть красивой, как можно более красивой. И на это была своя причина.

Я еще не упомянула об одном обстоятельстве, которое волновало меня больше, чем новые туфельки, элегантные платья и корсет, а также сделанное мною открытие, что я уже не дурнушка, — скажу в двух словах: Габор «дал знать о себе».

В тот самый вечер несостоявшейся помолвки 1 июля, когда был праздник в Тиллисбурге, Габор за спиной Эрмины ловко вложил мне в руку записку, которую я тут же упрятала в рукав платья.

Прочла я ее уже у себя в комнате, полуживая от волнения:

«Я думаю о вас днем и ночью. Omnia vincit amor[5]».

И на обороте: «Пальмы в актовом зале».

Я перечитала записку раз сто. Видел бы это мой батюшка. Он ведь уверял, что я страшнее ночи. И что даже с большим приданым мне не заполучить мужа. И вот безо всякого приданого я уже обрела самого обаятельного в городе поклонника. Если отец узнает об этом, его хватит удар.

Но лучше пусть он не знает.

Эрмина тоже ничего не должна знать, хотя до сих пор я ничего от нее не скрывала.

Вот это дилемма. Но я быстро ее разрешила. Для Габора сделаем исключение — в первый и последний раз.

На следующий день я тщательно обследовала пальмы. Среди остроконечных листьев ничего не видно. Внизу в буром войлоке стволов тоже ничего. Ну где же… Я наклонилась еще ниже и принялась разглядывать землю. Земля была черная, мелкая, по краю кадки белой галькой выложена каемка. Какая-то неведомая сила заставила меня перебрать камешки. Времени почти не оставалось.

Мы с Эрминой играли в четыре руки, и она ненадолго отлучилась в укромное место и с минуты на минуту могла появиться. Стоп. Что это там? Сзади в правом углу. Круглая пробка. Воткнута в гильзу от сигары. Я осторожно ее извлекла и открыла.

Ура! Еще письмо. Тоже совсем коротенькое:

«Считаю дни до 13 июля. Думайте обо мне. Omnia vincit amor».

Я поспешно засунула гильзу обратно в землю. Мне хотелось кричать от счастья. Так началась наша переписка. Каждый раз, когда Габор с отцом были в отеле, я находила весточку. Иногда я «писала» ответ. То есть оставляла знак. Сердечко. Цветок. Но не письмо, написанное собственной рукой. Это было бы слишком рискованно.

За четыре дня до венгерского ужина новые платья были готовы. В обед я продемонстрировала их дядюшке Луи и Эрмине, сильно утянутая, с распущенными волосами. Моя маленькая гувернантка ничего не сказала. Но сразу после обеда направилась к Юлиане, громко постучалась, несмотря на тихий час, и в ярости ворвалась в комнату, а я по старой привычке подкралась к двери и подслушала их разговор.