Сброшенный корсет - страница 55

Больше я ничего не слышала, потому что я сделала страшное открытие: моя подвязка с левого чулка! Я ее потеряла. После того как генерал начал подбрасывать меня, она уже плохо держалась, когда я тайком попыталась нащупать ее под столом — подвязки на ноге не оказалось!

Великий Боже! Может, она валяется на самом виду на паркете? Я незаметно поднялась со стула. Ложная тревога! Ничего не видно. Значит, она все еще где-то на моем теле. Но где?

Я осторожно поводила правым башмаком под множеством юбок по левой ступне. Вот она. Повисла на щиколотке как кольцо. Когда же это случилось? Я не могла покинуть помещение в таком виде. При той длине платьев, как носят в Эннсе, подвязку сразу увидят. Аттила! Граф Шандор. А Габор сочтет меня смешной. Этого нельзя допустить.

Недолго думая, я ее сбросила. Так. Теперь она лежит под столом. Да… но как ее вернуть? Нагнуться я не могла, об этом я как-то не подумала. Это была особенная подвязка, не кожаная с пряжкой, нет — из драгоценной бразильской резинки, украшенной розовыми шелковыми листиками. И я вышила на ней мелким белым бисером свое имя.

Я взглянула на Габора, сидевшего напротив, и перехватила взгляд Аттилы. Он разглядывал Лизи с головы до ног и опять напомнил мне голодного волка. Ага, любит сладенькое.

— Чем обеспокоена наша голубка? — обратился ко мне генерал. — Надо кушать. Кушать! Тогда забудутся все заботы, — и на моей тарелке уже красовался разбухший от начинки шалун. — Вот! — и он протянул мне рюмку шнапса, — выпей! Это прочистит желудок. После чего можно запросто проглотить пять кусков торта.

Это был первый шнапс в моей жизни, он обжигал, как огонь. Но я не почувствовала себя голодной, я просто опьянела. В результате я позабыла о своей подвязке, то и дело кокетничала с Габором, прикрываясь веером, а завершение вечеринки помню весьма смутно. Неожиданно Лизи исчезла… Подали фрукты в хрустальных вазах. А потом, я уже не помню, который был час, вдруг появился Эрнё. Он был в короткой серой ночной рубахе, босой и удивленно глядел на нас своими карими глазами. Его торчащие уши были красными.

— Прошу прощения, не хотел мешать вашему ужину, но Чудо, извиняйте, разбушевался.

— Разбушевался? — повторил генерал с опасным спокойствием. — Почему?

— Не желает спать. Хочет докучать.

Сидевший возле меня хозяин праздника, который только что был доволен собой и миром, наморщил лоб. Черные брови сошлись в одну прямую линию.

— Докучать? — повторил он грозно. — Это как?

— Дак у него сердце, — обаятельно начал Эрнё, — как эмментальский сыр. Все в дырках, и из каждой дырочки выглядывает надоедливый чертенок и ухмыляется. Разодрал постель, испортил прекрасное новое одеяло. По всему ковру разбросаны дорогие лохмотья.

— Разорвал одеяло, — загремел генеральский бас. — Он делает это, только когда его привязывают. Силы небесные! Ты опять привязал бедную обезьянку? А потом дезертировал? Отправился прогуляться вниз к Пуке? Большая пьянка в конюшне?

— Маленькая, — благодушно поправил Эрнё.

— Маленькая что?

— Маленькая выпивка. Я и выпил-то одну маленькую…

— Негодяй! — бушевал генерал. — Ты обязан сидеть при Чуде, когда я ночью отсутствую. Я твердил тебе это сотни раз. А теперь исчезни. И приведи его.

Эрнё сосредоточенно разглядывал свои босые ноги:

— Он сегодня меня не любит, этот паршивец, — мягко сказал парень. — Кусается, коли поймает.

Габор вскочил:

— Если позволите, папа́, я улажу дело.

Генерал милостиво кивнул. Засим последовал короткий жест, и Эрнё был отпущен. Приветливо улыбаясь и низко кланяясь, он удалился. Эрмина успела сунуть ему свою тарелку, полную пирожных. Эрнё блаженно ухмыльнулся, генерал сделал вид, что ничего не замечает, а через несколько минут вернулся Габор с Чудом, который казался совсем не буйным, а заспанным. Габор держал его на руках, как ребенка, подойдя к нам, положил отцу на колени, легонько коснувшись при этом моей левой руки. Для меня это было равносильно удару молнии.

Все внутри снова запело, а вся моя сила, казалось, перетекала к Габору, не оставляя мне ни капли крови.

— Да, моя бедная зверюшка, — растроганно причитал генерал, — опять его унизили, только потому, что он животное, а не человек. Посадили на цепь, золотце мое. Но он храбро оборонялся. Разодрал постельку и прогнал этого Эрнё. Он больше никогда не будет так делать. Нет, нет, нет! Скажи-ка, — обратился он ко мне, — видела ли ты такую сердечную, бравую, хорошо воспитанную обезьянку?