Сбытчик - страница 23

— Я вынул свой шприц, он — свой. Затем мы приготовили раствор в бутылочных колпачках и…

— Это те колпачки, которые валялись в оранжевой корзине под лампочкой?

— Да, наверное. Там у противоположной стены стояла оранжевая корзина.

— Вы брали с собой шприцы, когда ходили к этой корзине?

— Нет, не думаю. Наверняка оставляли их на кровати.

— Что было потом?

— Мы приготовили раствор, вернулись к кровати, каждый взял свой шприц, мы их наполнили и вмазались.

— Аннабелль первым взял шприц?

— Да, кажется.

— Возможно ли, чтобы он взял не тот шприц?

— Что?

— Возможно ли, чтобы он взял твой шприц?

— Нет. Я хорошо знаю свой. Это невозможно. Я кололся собственным шприцем.

— А когда ты уходил?

— Я не понимаю тебя, папа.

— Ты мог оставить там свой шприц, а с собой захватить шприц Аннабелля?

— Не понимаю, как бы это получилось. Сразу после укола Аннабелль… Подожди, ты совсем меня запутал.

— Вспоминай в точности, как все было.

— Мы вмазались, и я положил шприц на кровать. Да, да. Затем Аннабелль почувствовал, что засыпает, встал, взял свой шприц и положил его в карман куртки.

— Ты что, внимательно следил за ним?

— Нет. Но я помню, что он высморкался — наркоманы всегда простужены, — а потом вспомнил о шприце, взял его и положил в карман. Тогда же и я взял свой.

— Тебя уже зацепило к тому времени?

— Да.

— Значит, ты мог взять и чужой шприц? Тот, которым пользовался Аннабелль? А свой оставить ему?

— Наверное, мог, но…

— Где сейчас твой шприц?

— У меня.

— Проверь.

Ларри вынул шприц из кармана и стал вертеть его в руках.

— Похож на мой, — сказал он.

— Точно?

— Трудно сказать. А в чем дело?

— Ты должен знать несколько вещей, Ларри. Во-первых, Эрнандес не повесился. Он умер от передозировки героина.

— Что? Что?

— Во-вторых, в его комнате обнаружили только один шприц.

— Так и должно быть. Он…

— Человек, позвонивший мне, что-то задумал. Я пока не знаю что. Он сказал, что позвонит мне снова после моего разговора с тобой. Он сказал, что вы с Эрнандесом повздорили в тот день. У него есть свидетель, который подтвердит это под присягой. Он сказал, что ты был один с Эрнандесом всю ту ночь. Он сказал…

— Я? Черт возьми, я не ругался с Эрнандесом. Он мне дал бесплатно вмазаться. Разве из-за этого ссорятся? И каким образом этот тип узнал обо всем? Видит Бог, папа…

— Ларри…

— Кто этот тип?

— Не знаю. Он не назвал себя.

— Ладно, пусть он приведет своего свидетеля. Я не ссорился с Аннабеллем. Мы были приятелями. Что он хочет сказать? Что это я дал Аннабеллю смертельную дозу? Так, что ли? Пусть он ведет своего проклятого свидетеля, пусть.

— Ему не потребуется свидетель, сын.

— Нет. Ты думаешь, что судья так просто…

— Человек, позвонивший мне, сказал, что на шприце в подвальной комнате мы обнаружим твои отпечатки пальцев.

В три часа ночи Мария Эрнандес решила, что на сегодня хватит. В кошельке у нее было тридцать пять долларов, она устала, замерзла, и если сейчас вмазаться и сразу лечь спать, то ночь пройдет прекрасно. Нет ничего лучше героина перед сном. Героин преображал Марию. Она начинала ощущать покалывание везде, даже в тех местах, которые полиция нравов и она сама называли интимными.

Этот эвфемизм сотрудники отдела по борьбе с проституцией использовали в соответствии с законом, ибо закон гласил, что арестовать предполагаемую проститутку можно только тогда, когда она обнажит интимные места. Остается неясным — то ли Мария переняла это слово от полицейских соответствующего отдела, то ли сама изобрела его в своем невинном девичестве.

У нее действительно были хорошие приятели в отделе по борьбе с проституцией — с одними она поддерживала деловые отношения, с другими имела неприятности. Неприятности были двух сортов: юридические и социальные. Многие коллеги Марии называли отдел по борьбе с проституцией козлиным отделом, и это тоже можно было считать эвфемизмом.

В профессиональной жизни Марии было полно эвфемизмов. Она могла говорить о сексе так, как большинство других женщин обсуждают новинки моды, разве что речь Марии была при этом гораздо спокойнее. Впрочем, с другими представительницами своей профессии она могла обсуждать этот предмет и без всяких умолчаний. С мужчинами, естественно, она говорила совершенно иначе.