Сцены провинциальной жизни - страница 2
Обычно я приходил в кафе первым. Это было превосходное заведение; я остановил на нем выбор за то, что в часы, когда принято пить чай, тут не было опасности увидеть на столиках судки для приправ и бутылочки с кетчупом. Том считал, что это чистая блажь.
— При подлинном интересе к человеческой душе ты не замечал бы никаких судков, — говорил он с большим знанием предмета.
Кафе было превосходное, и Том, заказывая себе чай и пирожные с кремом, не мог удержаться и всякий раз проделывал это весьма элегантно. Он подзывал официантку аристократическим мановением руки, небольшой и изящной. На официантку это производило впечатление.
Пожалуй, я позволю себе открыть, что фамилия, которую носил Том, была, увы, отнюдь не Уэйли-Коэн или, скажем, Сибэг-Монтефиоре — какое там! А он был бы совсем не прочь принадлежать к аристократическому роду. Руки у него годились бы для этого хоть куда, а лицо подвело. Нет, в чертах его вовсе не было ничего грубого, но, к сожалению, и ничего хоть мало-мальски аристократического. Сильно портило дело то, что он был рыжий, и он относился к этому довольно болезненно. Когда он прочел в первый раз «A la recherche du temps perdu»[1] и обнаружил, что Сван был рыжий, он положительно возликовал.
Отсюда Тому оставался один шаг до того, чтобы отождествить себя со Сваном по всем статьям — рыжие волосы, аристократическое происхождение, необузданность страстей и так далее.
— М-да, — говорил он со вздохом. — Мне ли не знать, что такое муки ревности! — И его глуховатый голос нес в себе такой могучий заряд чувства, что я внимал ему с живейшим состраданием.
Том вошел в кафе с чрезвычайно, как мне показалось, озабоченным лицом, но, когда он сел, оно прояснилось. Исполнив по всем правилам искусства ритуал заказывания чая, он сказал:
— Слышно что-нибудь насчет книги?
— Ни звука.
Речь шла о рукописи моего нового романа. Редкий молодой романист где-то в начале своего пути не приходит к выводу, что наконец создал вещь на голову выше, чем все, что им написано прежде. Для меня такая минута наступила на четвертой книге. Мой издатель — естествен но, хотя и без излишней поспешности — отклонил ее. Мне по неопытности представлялось, что издателю нужно от меня одно из двух: либо я должен переписать мой предпоследний роман как он есть, слово в слово, либо переписать его, усилив сюжет, отточив характеры, углубив постижение истины и сделав смешные места раз в десять смешнее.
К сведению тех, кому это невдомек, могу сказать, что, когда молодой романист написал первую вещь, которая кажется ему стоящей, а его издатель эту вещь отклонил, ему следует, как установлено опытом, послать рукопись какому-нибудь известному писателю. Так я и сделал. Один из первых моих романов нежданно-негаданно заслужил хвалебное письмо от мисс Иксигрек — она-то и согласилась прочесть рукопись последнего. Уже три недели назад ее секретарша подтвердила, что рукопись получена.
— Ни звука?
— Занята, должно быть, — сказал я, стараясь почему-то выгородить ее. Вероятно, я понимал, что союзников стоит выгораживать.
Том поднял брови.
— А как Миртл? — тактично осведомился он.
— В порядке. — Я, как нетрудно догадаться, постоянно жил в страхе, как бы не оказалось, что у Миртл что-то не в порядке. — Мы очень мило провели время в воскресенье, — прибавил я сконфуженно.
Том, слегка выкатив глаза, взглянул на меня с осуждением.
— Почему ты ей не даешь приезжать на дачу в субботу вечером? Ты же прекрасно знаешь, что ей хочется.
Чувствуя, что на меня начинают наседать, я попытался придать голосу уверенность.
— Приличия, милый мой. Пойдут пересуды по всей деревне, кому это нужно.
Том по обыкновению тут же не преминул подчеркнуть свое превосходство надо мной.
— Надуманно от начала до конца. — Он пожал плечами со снисходительностью, отличающей великого знатока человеческой натуры. — Ох уж эти мне интроверты.
Мы с Томом в последнее время штудировали Юнга и сошлись на том, что его, по Юнгову определению, следует отнести к экстравертам, а меня — к интровертам. В результате чего термин «интроверт» приобрел в устах Тома оттенок бранного слова.