Счастливая черкеска - страница 10

За двадцать минут — двенадцать сложнейших трюков, и все в невероятном темпе, подогреваемом хлопаньем бича, с которым поворачивается посреди манежа Ирбек, все с гиканьем, с мгновенной, но дерзкой улыбкой публике, с конским храпом, с отчаянным выкриком… Смотришь на этот ликующий вихрь, и сердце сжимается и от восторга, и одновременно от зависти: разве эти ребята чего-нибудь на свете боятся? Разве бывает у них дурное настроение? Разве когда-либо они болеют?

И самому тебе хочется расправить плечи и голову повернуть по-орлиному.

Однажды, когда выступали наездники, я случайно заметил, как в соседнем ряду молодая женщина локтем подтолкнула своего рано располневшего спутника, с достаточной долей яда негромко спросила: «А ты?» В ответ он только покачнулся, усаживаясь поудобней. А мне вдруг стало обидно и за него, и за себя — за нас за всех, рановато от неподвижной жизни начинающих тяжелеть: зачем нас так?! Могут ведь другие люди — значит, где-то, пусть слишком глубоко теперь, это заложено в каждом из нас. Потому и отбиваем ладоши — поблагодарить хотим за напоминание о нашей общей человеческой удали. В этом суть.

И все-таки интересней мне было за кулисами.

Рано утром, когда цирк, гулкий и пустой, еще находится как бы в полусне, когда тишину тут, словно в дальнем селе, нарушает порой лишь лай собак да лошадиное ржанье, начинают сходиться на репетицию вчерашние джигиты — обыкновенные ребята, которых не сразу отличил бы в столичной толпе. Потом из гардеробных своих они вы ходят, что называется, в рабочем, и уже по истертым галифе, по лоснящимся рейтузам, по истончившимся свитерам да выцветшим от частой стирки рубахам можно, пожалуй, определить, как постигается оно, это редкое нынче ремесло, как он достается, цирковой хлеб…

Кто сперва идет на конюшню, чтобы взглянуть на своего питомца, а кто — к спортивным снарядам, которыми обычно пользуются соседи по программе — гимнасты. Потом всадники, уже верхом, один за другим неторопливо тянутся к манежу, и тут лошади, идущие шагом, постепенно образуют медленный круг, — от них ничего пока не требуется, это разминка. И конники заняты общей беседой, голоса их звучат мирно, совсем по-домашнему. О работе пока ни слова, не дошло — только поглянут иногда на Алмаза, вороного жеребца Юры Дацоева.

В первом ряду совершенно пустого и тихого зала, недалеко от арены, усаживается Оскар Оттович Роге, старый друг Кантемировых и добровольный их консультант. Тоже и раз, и другой посматривает на Алмаза, а потом, когда Юра Дацоев оказывается рядом, спрашивает так, словно продолжает давно начатый разговор:

— А может, ты хоть на секунду перестал его контролировать и он это почувствовал?

И Юра сперва делает круг, только потом, опять приблизившись к Роге, качает головой:

— Нет, я всегда держу, я ведь знаю… Просто в последние дни что-то ему не нравится.

И уже вослед Юре Оскар Оттович говорит озабоченно:

— Вот и надо подумать: что?

Алмаз всегда отличался нелегким норовом, но в последнее время характер у него совершенно испортился. Вчера во время представления Юра поднял его «на оф» — это «свечка», когда лошадь стоит только на задних ногах, — и с верхнего положения Алмаз резко опрокинулся на бок, почти навзничь. Хорошо, что рядом были другие лошади, и Юру успели подхватить. Это вчера. А что будет нынче вече ром? И что — завтра? А Юре и без того есть о чем подумать.

Не знаю, или оттого, что Юре тогда приходилось трудно, но он не сдавался, или оттого, что так тепло и так по-отечески заботливо говорил о нем Ирбек Кантемиров, у меня, успевшего по-мальчишески горячо полюбить всех джигитов, к Юре Дацоеву была особая симпатия… Не исключено, правда, что точно так же я скажу потом о ком-то другом: узнав осетинских наездников поближе, трудно остаться хоть к кому-либо из них беспристрастным. Однако пока речь о Юре.

В труппу Кантемировых попал он мальчишкой, а сейчас ему далеко за тридцать, и по закону для всадников — двадцать лет на манеже — через два года ему пора и на пенсию. Юра у мамы один, и у него, кроме нее, — тоже никого, жили они нелегко, и в то первое время, когда сын стал зарабатывать самостоятельно, мама была, конечно, счастлива. Но время брало свое, стала она прибаливать, а теперь болезни и совсем ее одолели. Когда случаются у сына гастроли на роди не, приедет мама из Садона в Орджоникидзе, денек побудет, а к вечеру уже собирается обратно: «Шумно тут, Юрик, голова раскалывается…» И письма ее теперь все на одну тему: ехал бы ты, сынок, домой и жили бы мы, наконец, вместе. Смущает Юру деньгами, которые он аккуратно посылал ей все эти годы и которые она, конечно, не тратила, а все до копеечки откладывала…