Счастливое событие - страница 4

и читали книги о Бунде[4]. Члены семьи одевались сдержанно и элегантно и презирали сефардских евреев, у которых были дома в Довилле. Время от времени родители приглашали в гости своих ашкеназских друзей, с которыми пили сливовую настойку стакан за стаканом и рассказывали анекдоты на идиш. Порой они путешествовали — всегда в Восточную Европу: в Литву, Польшу, Венгрию, Чехословакию. Любимым городом была Прага, которую мать моего друга знала наизусть, потому что когда-то работала там гидом. Во всех этих странах его родители не посещали никаких мест, кроме еврейских кладбищ и старых синагог, к которым отец семейства питал настоящую страсть. Кроме того, именно благодаря этому он и познакомился со своей женой во время поездки в Литву — та устраивала экскурсии по еврейским кладбищам. Ее огромная эрудиция не могла не покорить.

Вскоре после нашего знакомства мы стали жить вместе в большой студии в Марэ. Она состояла из одной-единственной просторной комнаты с балками, тянувшимися под потолком, с кожаными креслами и низким столиком. Вся обстановка была либо белая, либо из некрашеного дерева теплых оттенков. Я сидела в потертом кресле, приобретенном в расположенном поблизости магазинчике подержанных вещей, пила вино, слушала кубинскую музыку и мечтательно разглядывала полотно какого-то юного художника.

Мне нравился этот квартал Парижа с его узкими сумрачными улочками. Мимо проезжали автомобили и проходили пешеходы. Здесь всегда было оживленно. Еврейская часть Марэ — это фалафель[5], книжные магазинчики, черные шляпы, пальто и длинные бороды поверх белых или черных рубашек — тот самый старинный Марэ, который польские евреи называли «штетль». За десятки лет его облик изменился. Наряду с евреями здесь появилось множество гомосексуалистов — словно бы всем отверженным было необходимо держаться вместе. На улице Архивов мужчины в футболках с полукруглым вырезом прижимались друг к другу в кафе, барах, клубах всю ночь до утра. Границей между двумя мирами была улица Вьей-дю-Тампль, с ее пассажем и открытыми террасами ресторанчиков. Что-то вроде ничьей земли. Два сообщества жили бок о бок, не пересекаясь. Забавно было видеть этих людей рядом, таких близких и таких разных: одних — торжественно шествующих в синагогу в пятницу, а других — субботним вечером идущих в бары, из-за переполненности которых публика высыпала на улицу.

Между двумя частями Марэ не прекращалось движение. Когда одни засыпали, другие просыпались. Рано утром они сталкивались: одни шли спать, другие торопились в синагогу.

Здесь у меня возникало ощущение бурной и насыщенной жизни. Среди ароматов тмина и корицы, доносившихся из восточных ресторанчиков и смешивающихся с другими, ашкеназкими запахами — пастрами и штруделя, двигались ручные тележки, раздавались крики, молодые люди встречались на свиданиях. По воскресеньям вся эта пестрая публика заполняла рестораны. И тогда, словно собравшаяся за одним столом большая семья, все болтали друг с другом, непринужденно обращаясь даже к незнакомым людям, и, как в любой семье, самозабвенно спорили.

В то утро я проснулась, словно с похмелья. Поднявшись, я ощутила тяжесть во всем теле. Меня тошнило. Я оставалась в таком состоянии какое-то время: зевающая, с ниточкой слюны в углу рта, между сном и пробуждением. Наконец отправилась на кухню, подбодрив себя намерением сварить хорошую порцию спасительного кофе. Но его тонкий аромат неожиданно показался горьким, тошнотворным запахом, который был настолько непохож на ожидаемый, что вызвал глубокое отвращение. Я резко поставила чашку на стол и выскочила из кухни, как пробка из бутылки, плотно закрыв за собой дверь, чтобы запах не просочился в гостиную.

Зажав нос, я открыла окно и впустила немного свежего воздуха, убедившись, что стою на твердом полу, а не на палубе корабля. Разносчики блюд из турецкого гороха со своими ручными тележками, автомобили, хором сигналящие им в спину, мусоровозки, торопливые пешеходы со всклокоченными бородами — все это красноречиво свидетельствовало о моем пребывании на улице Розье.