Счастья тебе, Сыдылма! - страница 38
А с женою моей на разрыв пошло. Изменником она меня считала веры христианской. Писал я ей, да не ответила она. За отца да брата, что из-за меня арестованы были, тоже не прощала. А я писал из Верхнеудинска, из Улаан-Ганги. Ничего, ни слова. Ладно.
Ну, а что женюсь еще раз, да на бурятке — это мне и в голову не входило. А вот, поди ж ты, судьбы своей не минешь. Да, видно, от теплой души не уйти, от хорошего человека, который без хитрости да без выгоды к тебе сердцем прилепится. Конечно, видел я, что Дулма с жалостью да с добротой на меня смотрит, когда я и больной ходил, и голодный, и холодный. Нам, мужикам, от бабьей жалости только теплей становится. А она ведь как: меховые рукавицы сшила — принесла. Шмат сала на поджарку — опять мне. Последним куском поделится. И все в утайку от матери. А время-то такое, что только ремень затягивали. Не куски те полонили меня — доброта ее, душевность да простота. Не умела она холодной быть к чужой неприкаянности. Меня все пытала: тяжело без родных-то мест? Оно конечно. Ей ведь тоже лучше Улаан-Ганги на всем белом свете местечка не сыщешь.
Ну, тут уж совсем мужской разговор пойдет.
Прибежала раз ввечеру: «Знаешь, что обо мне судачат? Что я самая что ни есть гулящая, раз с русским мужиком связалась». А мы-то, господи, вот крест святой, ни-ни. Ладно. «Ну и пусть, говорит. Ты только о себе подумай». Это я-то. «Не будет так, что от этих разговоров русские женщины тобой брезговать будут, а?» А сама улыбается. Ну чего улыбается? Ведь про нее плетут, а она обо мне, значит, беспокоится. Ну, говорят, так говорят, думаю. Мне-то что. Ну, а мужик я все-таки здоровый. А сколько жил у вас, ни одной бабы не видел, все работа да работа. И потянуло меня позабавиться с нею. Так, испытать, что ли. Все одно: говорят — так пусть хоть за дело. За руку ее взял. Молчит, значит. Погладил — ничего. Ну, хоть по морде бы съездила, что ли? Нет. Вроде я и не мужик вовсе. Вот такая промежду нас, значит, дуель идет. У кого характер послабже — либо она вырываться начнет, либо я отступлю. Эх-ма! Истосковался я без бабы-то, а чем бурятка не женщина? Сгреб ее, целую. А она не шелохнется. Камень, что ли, думаю, али уж и не мужик я?.. Хотел было даже отступиться, ну да тут проснулось в ней что-то. Как бешеная обняла меня и целует. В бороду, дуреха! Расшевелил сердце все-таки…
После этого зачастила в юрту. Что тут скажешь? Ой, что с шабгансой делалось! Никакой возможности нету рассказать!
Только, может, и не женился бы я на Дулме, если бы не один случай. Нет, говорят, худа без добра. Жалму-то помнишь? Ну, ту доярку, что воду в молоко подливала? Бо-ольшой зуб она на Дулму имела. За обман тогда колхоз ее и звания стахановки лишил и премию — теленка — отобрал обратно. Так вот она и подстроила. Рассказываю кому — не верят, ей-богу!
Решила она злую шутку с нами сыграть. Пустила слух, что мы женимся, и всех хуторян обошла, вроде как от нас с приглашением на свадьбу. Ну, ладно. Гости и привалили. Дулма ко мне: «Иван, грит, гости пришли, человек двадцать, к нам на свадьбу. Приглашали, дескать». Вот те на! Что делать?! Пошли мы, поговорили. Смеются все, Жалму поносят. Ну, люди добрые с добром пришли — угостить надо. Закололи барашка. Сварила его Дулма. Пирок небольшой устроили. Гости сидят сытые, довольные — хоть и выдуманный, а все праздник получился. Уж не помню, как его звать-величать, старичок один, щупленький такой, речь сказал: «А чего, грит, вам и на самом деле не обжениться? Клевета не должна сбивать с ног человека». — «Да, да, — все в один голос, — ты, Дулма, не сомневайся. Это мало, что наши бурятки не выходили еще за русских. Будешь первой в Улаан-Ганге». — «Говорят, Христос и Будда родными братьями были. Так что они против не будут». Ну и потеха пошла! «Все равно, говорят, скоро все бурятки выйдут за русских, а русские девки — за бурят».
Старичок тот ко мне: «Ну, что, Иван, скажешь?» Я смотрю на Дулму: чего, дескать, отвечать-то? А она обратно улыбается, вроде бы говорит мне: «Поступай как знаешь. Твое дело». Ну, что тут было! «Чего теряться, среди нас живешь, так и делай по-нашему», — кричит один. Другой: «Барашка дарю!» И разное там: «Две чашки из корней хайлаасы!» — «Доху отдам. Хоть и не новую, да чем богат!» А одна: «У меня, грит, нет ничего для подарка. Получу за трудодни — стол вам куплю».