Седьмой патрон - страница 28
— Папа, — крикнул я отцу. — Дядя Костя!
— Какой Костя? — отозвался отец.
По его глазам читалось: мой вопрос он хорошо понял, дядю Костю из Котласа видел.
— Ладно, проехали, — пробормотал я.
Мог я и обознаться, в конце концов, только зачем туман напускать, если действительно Урпин на пароходе?
Буксир дрова жрет: ни одной лесной биржи не минуем, непременно пристанем забрать топливо.
Поленницы сложены на угоре, чтобы весной не достала полая вода. Для спуска дров есть деревянные лотки. Поленья скользят вниз, набирая скорость, и с разлета трах друг о друга — щепки брызжут.
Мы пришвартовались к полузатопленной барже. Буксир пристроился ближе к лоткам, где уже стоял давешний рейсовый пароход.
Пассажиры высыпали на берег: кто поразмяться, кто купить ягод, молока, вареной картошки, шанег — ими торговали бабы и ребятишки, скопившись у трапов.
Я обежал верхнюю и нижнюю палубы белоснежного красавца, корму и нос, потолкался на берегу, — Урпина нет. В первый и второй класс нечего заглядывать: каюта дяде Косте не по карману. В гости к нам, бывало, на отцовской барже приезжал, выгадывая лишнюю копейку. На железной дороге он служит, по вагонному хозяйству.
— Берегись! — орали матросы, в потных полосатых тельниках летая с носилками дров. — Эй, с дороги! Ушибем!
На буксир тоже грузили дрова.
Я ловил на себе косые взгляды. Успел матросов из команды узнать, здоровался теперь, но мне или не отвечали, или бурчали невразумительное. Один дядя Вася, таскавший наравне с другими носилки, улыбнулся мне.
Я решился и постучал в капитанскую каюту.
Таня стирала. Распрямилась над тазиком, локтем отвела растрепанные прядки волос, упавшие на лоб.
— Садись. Я сейчас.
Подхватила тазик с бельем, поспешно вышла. Показалось, она плакала.
Окно каюты зашторено, надувается занавесь от ветра. Солнечный зайчик, отражение блика от воды, весело, беспечно пляшет на полу: подпрыгнет к Таниным полусапожкам в углу и отскочит резво. Будто заигрывает с ними, полусапожками на высоком каблуке.
Лежала на столе книга. Придвинул ее. Как закладка, листок бумаги, и книга раскрылась словно сама собой, когда взял ее в руки.
Ну-у, медицина! Я-то воображал, что стихи. На рисунках кишки да печенки. Как останавливать кровь жгутом и накладывать гипсовую повязку на задние конечности.
Закладка выпала. Поднял ее с полу.
Письмо. Летящие, нацарапанные химическим карандашом строки:
«…Танюша, друг мой юный! Поземка в поле метет, из пурги орудия грохочут, рота ждет сигнала в атаку. Идти нам со штыками против германских пулеметов, — начал я читать и не мог остановиться. — Чадит коптилка, время торопит, я успеваю сказать тебе лишь самое главное. Знай: что есть у меня, все твое. Себе я оставляю верность тебе и тот единственный вечер в Архангельске, гимназический бал и вальс «Амурские волны». Рождается новая жизнь, Таня, верую — она наша, мы в ней встретимся, чтобы не расставаться — до березки белой в изголовье»…
Вернулась Таня: я держал письмо и не делал попытки его прятать в книгу.
— Я прочитал… — мой голос был ломкий, звучал, как чужой. — Я нечаянно… Я не раскаиваюсь! Но я нечаянно.
Она села напротив меня на застланную кровать.
— Я не сержусь. Его звали, как тебя: Сергей. Он погиб в том бою. Под Псковом нынешней зимой. Он был у красных… Мы были знакомы три часа, остальное — разлука и письма. Сергей приезжал в Архангельск принимать грузы для училища. «Девушка, проведите на бал, будто я ваш кузен, потанцевать смерть хочется.» Три часа и разлука, как целая жизнь! Если война, Сережа, я уйду сестрой милосердия, и никто-никто не умрет на моих руках — не позволю!
Я повел глазами на книгу на столике. Таня… Я не ошибся в тебе, Таня! Почувствовал почему-то, что я ее старше, как это бывало с моими сестренками. Сильнее и старше. Впервые поднял на нее взгляд, как на сестру — младшую, старшую, не все ли равно? На ее светлые растрепанные волосы, такие светлые, золотистые, точно в них запуталось солнце. Увидел светлые, точно колосок, брови, глаза, серые, с золотистыми точечками, россыпь веснушек… Золотистая, светлая — вся точно вешняя вербушка ты, Таня!