Седьмой сын - страница 7
Каракулевая шуба
Деревня живописно раскинулась в долине, уползала на холмы. Бурная горная река делит ее пополам. Осенью и зимой река — мелкая, прозрачная, летом — многоводная.
На самом красивом месте крутого берега, утопая в густых фруктовых садах, высится двухэтажное кирпичное здание районной больницы. В опустевшем саду больницы тоскливо. Больница эвакуировалась, остались только несколько тяжело больных, повариха, конюх, молодая хирургическая сестра Зоя и пожилая фельдшерица Ольга Васильевна.
С пушистыми, белыми, как снег, волосами, Ольга Васильевна величественна. Она с гордостью носит на груди медаль «За трудовую доблесть», а во внутреннем кармане серого шерстяного платья — партийный билет.
Хирургическая сестра Зоя, красивая шатенка, в шутку называет Ольгу Васильевну «доктором» и услужливо ей подчиняется.
Октябрь. Густой молочный туман висит над холмами, над неснятыми полями кукурузы и картофеля.
С утра прекратилась канонада. Больные поворачивают головы, и в их безмолвно-вопрошающих лицах Ольга Васильевна читает тревогу. «Почему не стреляют? Почему тихо?»
Она и сама хотела бы задать этот вопрос, но кому?
— Спите, спите! — шепчет она.
Торопливо прошла по длинному коридору и толкнула дверь. В маленькой квадратной дежурке на белоснежном диване, свернувшись калачиком, спала Зоя. На скрип двери она подняла голову и прошептала:
— Немца-фашиста во сне видела… Совсем не страшный: глаза голубые, сам курчавый! Гвоздúки мне подарил. Взяла…
Она сладко зевнула, потянулась и, улыбаясь, продолжала:
— Как вы думаете, Ольга Васильевна, неужели они такие, как про них в газетах пишут?
— Они такие! — не спуская глаз с девушки, ответила фельдшерица.
— Такие, говорите? А что же вы тогда остались? Почему не бежали?
— Они такие, — повторила снова фельдшерица, — но я никогда не уйду от больных. Никогда. А вот ты должна была уйти. Тебе восемнадцать лет, и ты красива.
— Тем и лучше, — ответила Зоя. — Красива, значит, пожалеют, не убьют.
Ольга Васильевна удивленно глянула на нее.
— Глупая ты, Зоя. Говоришь — красива, молода, пожалеют, не убьют. Война жалости не знает, красоту не видит. Война — уродство, — закончила Ольга Васильевна, подошла к дивану и развернула большой сверток.
Черной, волнистой смолой рассыпался каракуль. Нафталиновые снежинки серебром отливали на лакированных завитушках меха. Она тряхнула шубу, и оранжевый атлас подкладки огнем сверкнул на фоне черного каракуля. На конце круглого шалевого воротника кокетливо прицепился крошечный букетик искусственных фиалок.
— Какая красивая! — воскликнула Зоя, вскочила с дивана, торопливо влезла в шубу и посмотрела в маленькое квадратное зеркальце, втиснутое в мрамор умывальника. — Какая приятная! Когда я буду такую носить?
— Будешь, ты доживешь, все у нас будет, успеешь.
— Где там успеешь, — возразила девушка. — Пока шубу заработаешь — седина пробьется.
Зоя продолжала вертеться у зеркального квадратика. Она то наглухо закрывала курчавым воротником шею, то откладывала воротник на плечи и, прищурив глаза, изумленно всматривалась в зеркало, будто не узнавала себя.
Потом порывисто скинула шубу, повесила на ширму и с нежностью, какой гладят головки маленьких детей, стала гладить спину каракулевой шубы.
— Небось, дорого вам шуба стала? — спросила Зоя, продолжая гладить каракуль.
— От матери осталась.
— Богатая, значит, у вас мать была, — перебила ее Зоя.
— Учительница музыки, а отец — военный врач, в империалистическую от немцев погиб. Немецкие империалисты мне кровники, понимаешь?..
— Понимаю, — ответила Зоя и глянула в бледное лицо Ольги Васильевны.
Ольге Васильевне показалось, что бьют в дно пустой бочки. Бьют долго, чем-то тяжелозвенящим. Когда она открыла глаза, то увидела испуганное лицо больничного дворника.
— Немцы! — прошептал старик и отступил в глубь комнаты.
Гулкие удары эхом отдавались в коридоре больницы. Больные столпились у дверей.
— В постель! Всем в постель! — прикрикнула Ольга Васильевна на них.
В это время в конце длинного коридора увидела немецкого офицера и трех солдат.
Ольга Васильевна молча смотрела на их черные фигуры.