Семь планет - страница 15

Но лишь входил в глаза людские сон,

От глаз людских спешил укрыться он

И до утра в пещере мастерил:

Он из железа идолов творил,

Их легкой позолотой покрывал,

Друзей своей работой поражал:

От монастырского неотличим,

Был каждый идол с виду золотым!

И, довершая сходство, ювелир

Венчал камнями каждый свой кумир:

Но то не камни рдели так светло,

То было разноцветное стекло!

Сообщники, дивясь его делам,

С кумиром ночью проникали в храм,

Таясь прохожих добрых и дурных, —

С поклажею два призрака ночных!

Ощупывала идолы рука,

Искала золотого двойника

И ставила поддельного взамен.

Назад две тени двигались вдоль стен.

За ними — храм, огромный и пустой,

А с ними — идол тяжкий, золотой!

И двигались кумиры по ночам:

В пещеру — золотой, поддельный — в храм.

Никто, никто в их тайну не проник,

Так был на образец похож двойник.

За божеством таскали божество,

И в храме не осталось ничего.

Все золото светильников и чаш

Железом заменил искусник наш!

Закончив дело, заболел он вдруг:

По родине тоска — его недуг.

Когда открыл тоски причину он,

Язычников поверг в кручину он:

«Для нас отцом, подвижником ты был,

И мудрецом и книжником ты был,

Зачем стремишься к нашим ты врагам?

Или душой ты охладел к богам?»

А тот: «Я верен божествам вовек,

Но без отчизны скорбен человек.

К тому же боги приказали мне

Направить путь к моей родной стране.

Я нашу Лат умею понимать

И понял: у меня скончалась мать.

Богам усердный собеседник я.

А матери своей — наследник я.

Все золото, что накопила мать,

На нужды храма я хочу отдать.

Свершить я святотатство не хочу,

Я для себя богатства не хочу,

Но, материнским золотом богат,

К Менат и Лат я возвращусь назад.

Хотя в разлуке буду я страдать,

Но мне поможет веры благодать».

И люди, слыша похвалу богам,

Склонились до земли к его ногам:

«Печалит нас известие твое,

Но видим благочестие твое.

Не покидай своих послушных чад,

Благополучно возвратись назад.

В язычестве прослыл ты мудрецом,

И, так как нашим сделался жрецом,

Теперь, когда спешишь к местам родным,

Тебя достойно в путь мы снарядим».

Воскликнул он: «Не вижу в том нужды,

Лишь божествам я посвятил труды!»

А те в ответ: «Помочь тебе — наш долг!»

И он пред уговорами замолк.

Когда прощанья подошла пора,

Ему собрали множество добра,

Шли в храм со всех сторон и чернь, и знать,

Чтоб слово расставания сказать.

Спеша от этих удалиться мест,

Он все же на день отложил отъезд.

Он ящики большие сколотил,

Два идола он в каждом поместил

И — ловкости образчики свои —

Заделал крепко ящики свои.

Всех ящиков набрал он пятьдесят:

Сто истуканов в ящиках лежат!

В скале, в пещере вся работа шла.

Вдавалась в море дикая скала.

На берегу безлюдно было там,

И наготове судно было там:

Отсрочки миг любой — бедой грозил!

Он ящики на судно погрузил

И доброхотных не забыл даров, —

К отплытью мореплаватель готов!

Неверных паства собралась опять,

Чтобы в последний раз его обнять,

Язычники рыдали без конца,

В огонь разлуки бросили сердца,

Но мастер, с виду грустен, втайне рад,

Их так утешил: «У подножья Лат

Найдете вы послание мое,

Прочтете назидание мое».

И вот повел он судно по волнам,

А стадо глупое вернулось в храм.

Послание нашла толпа мирян.

К глазам прижав его, как талисман,

Глазам не веря, все письмо прочла:

В нем описал хитрец свои дела!

Ошеломил язычников обман,

Как при похмелье — бенджа злой дурман,

Все бросились к богам, не чуя ног, —

Железо обнаружило подлог.

Тут крики раздались, стенанья их…

Глядите же на ум и знанья их!

Тем временем хитрец из мусульман

Пересекал, как ветер, океан.

Попутный ветер тоже был силен.

Мелькнули в небе Рыбы, Скорпион,

И на заре наш опытный пловец

Увидел берег Рума наконец.

В те дни румийский шах страдал от мук.

В постель свалил владыку злой недуг.

Лишь ювелир умел недуг прогнать,

Но врач исчез — вернулась боль опять.

Никто не мог владыке угодить,

Никто не мог владыку исцелить,

Недуг его давил, как тяжкий груз,

К усладе жизни потерял он вкус.

Раскаивался в совершенном шах,

Раскаивался, но сильнее чах

И вспоминал, тоскуя и крича,

Лукавого, но милого врача.

Зейд, на берег ступив, решил в тетрадь