Семь удивительных историй Иоахима Рыбки - страница 15
Могильный холмик желтеет неподалеку от моей липы. Пахнет свежей сырой землей. Какой чудесный запах у земли! И под этой свежей сырой землей лежит покойный Кайзар, портновский мастер, как гласила деревянная табличка под окном его мастерской. Был он мне человек близкий, ведь и я когда-то обучался портновскому искусству.
Мать сказала:
— Пойдешь, сынок, учиться портняжному делу! Работа у помещика уже кончилась, в шахту господа тебя не возьмут, слишком ты мал — убьет еще тебя там. Станешь портным. Ремесло хорошее, легкое, не замаешься, а нет-нет и заработаешь крейцер…
— А вы, мамуля?
— Пойду попрошусь на «Иоганшахту»…
Да! Работа у помещика уже кончилась. После смерти барона Бесса (неприкаянная душа его потом носилась по полям в образе огненного коня без головы) все его имение откупил у наследников граф Лариш. Поля, леса, луга, скотину, райский замок, ну и людей, конечно.
Теперь люди работали в поместье графа Лариша. Во время жатвы он платил нам по двадцать крейцеров за долгий день и по восемнадцать за короткий. А кто работал в обеденные часы, тому приплачивали еще десять крейцеров и выдавали для поощрения большую рюмку водки. И тому, кто работал вплоть до ночи, тоже приплачивали десять крейцеров и тоже угощали рюмкой водки. Тот, кто ее не пил, не получал ничего. Поэтому все пили и работали.
Мать за двухкилограммовый хлеб платила восемнадцать крейцеров, а за литр молока — шесть крейцеров.
Окончились полевые работы, и теперь мать подыскивала себе новое место. Потому она и решила отдать меня в ученики портному.
Надвигалась зима. Если я уйду из дому, матери будет легче. Мне ничего не оставалось, и я согласился. Мать отвела меня к Винценты Недобе в Маркловицах и сказала: — Пан Недоба! Вот мой сынок, о котором мы говорили в воскресенье во Фриштате возле костела. Надеюсь, будете им довольны.
Недоба был тощий, как и подобает портному. Волосы он зачесывал ежиком, что делало его похожим на нахохлившегося филина. Стоял он передо мной сутулый, кривоногий, с вылупленными глазами, и никак ему не удавалось спокойно смотреть мне в лицо, все он шарил взглядом по сторонам, словно боялся чего-то. Говорил он с запинкой, слегка заикаясь.
Из кухни вышла его жена, здоровенная баба с обвисшими грудями, с мордой фельдфебеля, в грязном переднике на вздутом животе и с шумовкой в руке. Видно, она ходила «с начинкой», то есть была в «благословенном положении», как выразился бы патер Моесцик. В кухне орали дети.
— Это ваш сынок, Рыбкуля? — спросила она, тыча в меня шумовкой. Вопрос был глупый, ведь она знала, что я сынок Рыбкули.
— Мой, пани мастерша! — ответила мать.
— Гм! — буркнула хозяйка и принялась меня разглядывать. Она ощупывала меня глазами, как на рынке ощупывают пальцами курицу, желая убедиться, жирная ли она. Осмотр, кажется, удовлетворил ее, потому что лицо ее прояснилось.
— Его тут не обидят, пусть только слушает меня и пана мастера! — сказала она.
И с той минуты я стал учеником пана мастера Винценты Недобы в Маркловицах.
Странное это было ученье. Для начала я чистил картошку, колол дрова, носил в ведре уголь, убирал квартиру и нянчил детей четы Недоба. Особенно много хлопот доставляла мне маленькая Ганка. Она истошно орала в колыбели, а я не знал, как ее утихомирить. И за это мне достались первые подзатыльники от хозяйки. С трехлетним сопливым Юнеком, которому я то и дело вытирал нос, было легче. Он шатался по кухне и по мастерской в ползунках вроде нынешних комбинезонов. Мне приходилось по утрам одевать его и застегивать пуговицы на бретелях. Из разреза на задушке постоянно торчал кончик загаженной рубашки.
Была у хозяев еще шестилетняя Фридка. У нее были светлые волосы и огромные, удивленные, как у лани, глаза. Поначалу мы плохо понимали друг друга, ведь она была глухонемая. Хозяйка в первый же день сказала мне, что девчонка — ее горе и что этой глухонемой чертовкой господь бог покарал мастера за какие-то там грехи, потому что он отчаянный бабник и пьяница.
Мастер Недоба вовсе не скрывал от меня своего гнусного порока и с блудливой улыбочкой поучал, что нет ничего лучше на свете, как переспать с шестнадцатилетней девочкой. Фридку он ненавидел, бил ее и пинал ногами, если она играла в кухне под столом.