Семейство Шалонскихъ (изъ семейной хроники) - страница 2

какъ она сама выражалась, и предоставить насъ, дѣтей, отцу; но за то во всемъ прочемъ она была полная и самовластная хозяйка. Она желала намъ дать отличное образованіе, и потому, несмотря на косые взгляды отца и его подчасъ рѣзкія замѣчанія, у насъ жили француженка гувернантка и нѣмецъ, не то гувернеръ, не то дядька. Богъ его знаетъ, что онъ былъ такое; его познанія ограничивались знаніемъ безконечнаго количества арій, которыя онъ распѣвалъ по-нѣмецки, гуляя съ нами по полямъ нашего дорогаго Воздвиженскаго. Батюшка говаривалъ, смѣясь:

— Какой онъ гувернеръ! Я увѣренъ, что онъ былъ актеръ, пѣвецъ въ какомъ-нибудь нѣмецкомъ городишкѣ. Откуда бы ему знать столько арій и распѣвать ихъ, размахивая руками.

— Можетъ быть, отвѣчала матушка, — но вѣдь я взяла его не дѣтей воспитывать; я сама ихъ воспитаю. Пусть онъ только выучитъ ихъ по-нѣмецки. Ты всегда на нихъ нападаешь!

— На кого? спрашивалъ отецъ.

— Да на иностранцевъ, вотъ хотя бы на m-lle Rosine; у нея рѣдкій французскій выговоръ, парижскій, чистый, чистѣйшій.

— Да зачѣмъ онъ?

— Какъ зачѣмъ? Нельзя же языковъ не знать.

— Пусть учатся, я не мѣшаю, только не знаю, зачѣмъ имъ чистый парижскій выговоръ.

— Такъ по твоему ломанымъ французскимъ языкомъ говорить?

Но батюшка не продолжалъ такого разговора и уходилъ по хозяйству, а такіе разговоры бывали часто.

Такъ мы и жили между отцемъ, только-что не русскимъ старовѣромъ, и матерью, умною, но на заморскій ладъ воспитанною женщиной. Серьезныя, духовныя книги отца не привлекали насъ, а французскія книги матушки намъ были какъ-то чужды, не доросли мы до нихъ, или намъ наскучило слышать чтеніе того, чего мы не понимали хорошо. Въ особенности надоѣдало намъ приказаніе не говорить по-русски. Вотъ это было горе нашего дѣтства. „Parlez français"! кричала m-lle Rosine, которой нравъ не отличался кротостью. „Sprechen sie deutsch"! басилъ нѣмецъ, а мы только того и чаяли, чтобы урваться, убѣжать въ садъ и поболтать по-русски. Чего, чего не придумывала m-lle Rosine. Однажды она явилась съ дощечкой на красномъ шнуркѣ; на дощечкѣ былъ изображенъ оселъ съ длинными ушами, и она предназначала его для того изъ насъ, кто первый заговоритъ по-русски. Но, увы, оселъ въ первые три дня утратилъ всякое значеніе. Мы передавали его одинъ другому съ неописаннымъ рвеніемъ и вмѣсто наказанія и стыда, на которые разсчитывала француженка, оселъ на дощечкѣ сдѣлался нашею любимою игрою. Француженка пришла въ негодованіе.

— Mais ces enfants n'ont aucun amour propre, on ne sait par quoi les prendre.

— Прекрасный, благородный дѣти! Восклицалъ въ комическомъ негодованіи нѣмецъ. Онъ въ особенности не могъ видѣть спокойно, когда мы ѣли тюрю, то-есть черный хлѣбъ, накрошенный въ квасъ. Видъ этого спартанскаго блюда вызывалъ его гнѣвное презрѣніе, и ироническое его восклицаніе: прекрасный, благородный дѣти! только увеличивало нашъ аппетитъ и нашу веселость. Мы буквально, бывало, умирали со смѣху. В насъ было пятеро. Старшій братъ мой Сереженька, потомъ я, Люба, годомъ меньшая брата, а потомъ, двумя годами моложе меня, сестрица Милочка (Арина), за нею сестрица Наденька, а потомъ меньшой братецъ Николаша. Сереженька, Николаша и Милочка считались красавцами; они уродились, говорила матушка, въ ея породу, въ Кремневыхъ, славившуюся своею красотой. Сама матушка была замѣчательной красоты. И матушка, и Сереженька, и Милочка имѣли русые вившіеся волосы, темносѣрые, прекрасные, глубокіе, съ свѣтомъ и блескомъ глаза и цвѣтъ лица замѣчательной бѣлизны и нѣжности. Сереженька, Николаша и Милочка были любимцами матери, а я и Наденька — мы походили на отца, смуглые, какъ цыганки, и не могли похвастаться правильностью чертъ лица. Матушка очень сокрушалась нашими носами и всегда говаривала съ прискорбіемъ:

— Боже мой! Какіе носы — вѣдь это ужасно! У нихъ носъ Шалонскихъ. Всѣхъ Шалонскихъ Господь наградилъ ужасными носами.

Носикъ матушки былъ небольшой, съ небольшимъ горбикомъ и безукоризненныхъ линій, а у отца и у меня съ сестрицей носы были не изъ маленькихъ, хотя и не уродливые, какъ скорбѣла о томъ матушка.