Сень горькой звезды. Часть вторая - страница 4

Перевалов, опытный лис, все-таки протиснулся меж бабьих огнедышащих торсов в свою нору и утвердился за столом под сенью портретов академика Лысенко и министра культуры Фурцевой. Портреты эти привез из райцентра и самолично водрузил на стену Котов. «Эти люди символ нашей эпохи, – объяснил он собравшимся по случаю минивернисажа, – Высокоразвитое социалистическое сельское хозяйство и высокая культура советской деревни и ее тружеников выведут нашу страну в лидеры мировой экономической системы». Новенькие портреты на фоне нестроганных стен председательского кабинета смотрелись непривычно, привлекали внимание и внушали надежду на грядущие перемены; но постепенно от внимания мух и дыма самокруток потускнели, как и надежда на перемены к лучшему. Хотя Лысенко еще надменно взирал с высоты на серых колхозничков, как бы спрашивая: «Ты за яровизацию?» – никто не обращал на него внимания. После отъезда Котова Яков Иванович надумал было снять портреты, но под ними обнаружились неприлично светлые незаконченные бревна. И опытный Чулков посоветовал повременить: кто знает, как поймут этот шаг в райкоме, когда до них дойдет? А что дойдет непременно, сомнения не могло возникнуть, и Яков Иванович поостерегся: лешак с ними, пусть висят на радость мухам. К тому же Фурцева Якову Ивановичу нравилась: не оставляла шальная мысль добыть для жены такую же блузку, как у министра культуры. Если бы его жене такую же блузку – можно прямо в министры производить: и дородностью не уступит, и грудь покруче. Страсть хотелось для жены такую тонкую блузку, да только в райпо таких никогда не завозят, да, по совести, и денег не густо...

Доярки расселись по лавкам вдоль стен, не переставая тараторить про бродячего медведя, плохой мотор и плешивую поскотину. Казалось, нет силы, способной их остановить, но Перевалов кое-что из руководящих приемов, толкаясь по разным делам в сельсовете и исполкоме, успел усвоить. Изображая на лице полную непроницаемость и отсутствие интереса, Яков Иванович достал из дерматиновой папки чистый листок бумаги, демонстративно положил его перед собой, обмакнул в фарфоровую чернильницу с рогатой синей козой на боку ученическое перо №86 и пресек болтовню протокольным голосом:

– Я готов выслушать вас в установленном порядке. Бригадир Михайлова, останьтесь, а остальных прошу подождать в коридоре.

Этот прием Яков Иванович подсмотрел у председателя сельсовета, бывшего партработника, «спущенного на советскую работу». Стараясь подражать неторопливости и важности предсельсовета, Перевалов крупно вывел на листе «Протокол» и вроде как задумался. Написанное не ускользнуло от внимания доярок и произвело должное впечатление – они стали одна за другой выскальзывать в коридор. Попыталась ускользнуть и Соня Михайлова, но Перевалов ее остановил:

– Задержитесь!

Задержанная уже без прежней запальчивости пересказала тройке в составе Якова Ивановича, Пашки-учетчика и счетовода Чулкова, что там у них на дойке стряслось. А случилось вот что.

Как всегда, приплыли в неводнике на дойку. Стадо уже стояло под дымокуром в изгороди под присмотром пастушонка Генки Сартакова. Все как обычно. Пилорамщик Иван Мокеев, по совместительству моторист неводника, выставил на берег пустые фляги и отправился проверять снасти на карася, да подзадержался. Доярки отдоили, сцедили молоко во фляги и, не дожидаясь Мокеева, стали сносить фляги к лодке. Соня с дочкой Зоей, как всегда, первые спустились крутой тропинкой меж густого черемошника прямо к лодке – и остолбенели от страха: облезлый бурый медведище хозяйничал в неводнике. При виде доярок зверь оскалился, вздыбил загривок, грозно и довольно рыкнул и, неуклюже перевалившись через борт, закосолапил навстречу. На счастье, мать и дочь разом опомнились и завизжали не тише, чем паровой свисток на «Усиевиче», бросили под ноги флягу и, подталкивая одна другую, кинулись вверх по тропе. Невыносимого тембра визг, а может, и молочная фляга, скатившаяся по откосу прямо к медвежьей морде, остановили зверя. Он что есть мочи хлопнул по алюминиевому боку лапищей, так. что крышка отлетела и молоко пролилось. Топтыгин обрадовался парному молочку и, вылакав его без остатка, на прощание расплющил флягу в блин.