Серая жизнь - страница 2

Рассказ достиг своего апогея, когда звякнула дверная ручка, скрипнула дверь и в зал вошёл член того же клуба Рянгель, высокий и худощавый мужчина. Он был в пальто с поднятым воротником — на улице моросил дождь. Небритый, угрюмый Рянгель походил на бездомного бродягу, который ночует, забравшись в стог сена. Захандрив, он отправился сегодня в клуб с единственной целью — отыскать здесь кого-нибудь из приятелей и ухватиться за него, как за спасательный круг. Таким образом и набрёл угрюмец на эту довольно неприятную для него компанию. Из-за стола раздались крики:

— Смотри-ка, Рянгель пожаловал! Вешайте пальто и садитесь к нам! Эй, старина Трикс, неси-ка сюда ещё стакан!

Рянгелю хотелось повернуться и удрать из клуба, но профессор Куре чуть ли не силком потащил его к своей компании. Сев за столик, новый гость саркастически покосился на доцента, с которым ещё недавно полемизировал в газетах. На последнем этапе этой полемики доцент потерял хладнокровие и разразился бранью. А сейчас краснолицый, обрюзгший профессор, откинувшись на диванную спинку, своим нечаянным замечанием снова разбередил едва зажившую рану полемистов. Он сказал:

— Господин Рянгель, я искренне уважаю вас как писателя, как даровитого писателя, но и я не понимаю: почему вы всё время пишете о маленьких, серых, обыденных людях? Почему вы до сих пор бродите по городским предместьям или по деревенским улицам? Ваши вещи, безусловно, интересны, и вы талантливый человек — я отнюдь не принадлежу к льстецам, — но почему бы вам не написать что-нибудь, например, об интеллигентах?

Физиономия доцента скривилась в плохо скрытой ухмылке: он видел, как заметались при этих словах глаза писателя. Профессор положил на плечо соседу мягкую, тёплую руку и отеческим тоном продолжал советовать:

— Пишите о городе, молодой человек, пишите о сердце города, о бульварах, а не о предместьях. Это совсем другое дело! И в конце концов — что такое сельская жизнь? Деревня, по моему это ерунда… Написали бы вы, скажем, о профессорах, доцентах, хотя бы даже об артистах!

Рянгель поёжился, сидя на стуле, и подумал: не лучше ли сразу встать и по-дружески распрощаться? Но, глянув на доцента, который в пылу недавней полемики нёс такую же околёсицу насчёт деревни и города, писатель увидел, что тот не без злорадства следил за говорившим. В мутных доцентовых глазах сверкали порою бешеные искры.

Рянгель решил задержаться ещё минут на пять… Ему хотелось ответить профессору, но ответить так, чтобы зацепить доцента.

— «Пишите о городской жизни, пишите о центре города, пишите об интеллигентах»! — начал он хмуро. —Чего вы носитесь со своим городом? Разве это не такая же деревня с населением в несколько десятков тысяч человек? Выйдет деревенский парень на улицу, заложит два пальца в рот да как свистнет через весь ваш хвалёный центр — просигналит своему дружку: приходи вечером гири выжимать. Вот вам и город. А заберись-ка жить на второй этаж городского дома — и увидишь кругом, куда ни взгляни, поля и луга. Прислушайся — и до тебя донесётся шум сенокосилки, принюхайся — и на тебя пахнёт запахом навоза. И что же именно я должен писать о доцентах, магистрах, профессорах?

Доцента и магистра при этих словах передёрнуло. Они видели, что Рянгель начинает горячиться.

— Не таращите на меня глаза, услышав, что я предпочитаю писать не об интеллигентах, а о крестьянах, или, как теперь принято говорить, о сером, обыденном человеке. Если взять за вихры да стащить с кафедры какого-нибудь доцента, магистра или профессора, вытолкать его из аудитории, — словом, если не посчитаться с весьма ограниченной узкоспециальной мудростью такого учёного, то от этого интеллигента останется для писателя всего-навсего будничный «маленький человек», который живёт так называемой «серой жизнью». Его переживания не богаче переживаний крестьянина или обитателя предместий, страсть у него ничуть не сильней, инстинкт и мысль нисколько не острее! Неужели вы думаете, что если обычного интеллигента или горожанина вытянуть в герои, если насовать ему в рот золотых зубов, надеть на него брюки с отутюженной складкой и белую жилетку, научить его шепелявить иностранные словеса, воровать и выклянчивать чужие мысли, то писатель создаст шедевр на европейском уровне, шедевр, где не будет ни одного человека достоинством ниже лорда! Какое хамелеонство, какая тоска по моноклям! Уж не думаете ли вы, что людей физического труда сама природа сотворила недорослями, что их души запущенны, что нет в них таких чувств, как любовь, счастье, гнев, презрение, честность, великодушие, самопожертвование и месть, что если они любят, жертвуют собою, мстят, ненавидят, презирают, то всё это неполноценно и серо?! Господин доцент, сядь я писать о вас правдивый психологический роман, вы неизбежно выглядели бы в нём серым и маленьким обыденным человеком! И это потому, что ваша внутренняя жизнь очень и очень примитивна!