Сердце искателя приключений. Фигуры и каприччо - страница 16

Дальше можно было бы, например, представить себе, что служащий начнёт вынуждать меня взять книгу и вписать туда жалобу, строки которой затем обернутся целым роем неприятностей.

Далем

В послеобеденное время я совершал привычный обход оранжерей, желая расширить свою «Критику орхидей» и руководствуясь правилом говорить об этих цветах как об актрисах. Смысл упражнения в том, чтобы долго созерцать их неподвижным бездумным взглядом, пока во мне само не зародится слово, которое отвечало бы их существу.

Например, я обнаружил, что катлея похожа на креолку, тогда как ванда отдалённо напоминает малайку. Дендробии — это волшебные лампы радости, а цимбидии — мастерицы тайнописи, повторяющейся в узорах древесины. Прекраснейшие из них я видел в Сантусе, в Индигена-парке, но не смог рассмотреть их поближе. Стангопея приглашает остановиться — в ней, как и в тигровой лилии, прекрасное неотделимо от опасного.

Пока я предавался своим наблюдениям, через оранжерею провели группу слепых детей, они шли по двое-трое, держа друг друга за руки. Присоединившись к ним, я заметил, что в руки им давали горшки с цветами, которые они нюхали и пробовали на ощупь. Те растения, что их особенно привлекали, показались бы зрячему человеку, наверное, чем-то малоинтересным. Так, они окружили новозеландский псевдопанакс с жесткими и острыми, как наконечник копья, листьями. Вообще же я заметил, что дольше всего они задержались в отделе австралийской флоры — вероятно, потому, что благодаря сухости лучше вырисовывается пластика растений.

Внезапно мне стало ясно, что у слепых особое отношение к сухости. Солнце они воспринимают не как свет, а как тепло — оттого-то скульптура для них ближе, чем живопись, оттого-то известная картина Брейгеля, где слепые падают в воду как в чужеродную стихию, поражает своей глубиной, и оттого есть свой, независимый от внешних причин смысл в том, что Египет — страна, где господствуют глазные болезни.

Но удивительнее всего поведение детей было в отделе кактусов, здесь они разразились громким смехом, как обычно смеются их зрячие сверстники у вольеров с обезьянами. И тут я испытал какое-то радостное и светлое чувство, как если бы, находясь в некоем труднодоступном месте, скажем, на зубцах высокой стены, я заметил далеко внизу траву и цветы.

Неаполь

Я поселился здесь несколько недель назад в качестве dottore pescatore, как народ любит называть работающих у аквариумов зоологов. В этом прохладном, напоминающем монастырь месте днём и ночью журчит сладко-солёная вода, наполняя большие стеклянные бассейны, что стоят среди парка, вытянутого вдоль берега моря. Скользнув по рабочему столу, глаз останавливается на Кастель-дель-Ово — крепости, возведённой на воде Штауфенами, а за ней, напоминая формой вытянутую виноградную улитку, прямо посреди залива располагается прекрасный Капри, где некогда сидел со своими спинтриями Тиберий.

В Неаполе жили многие из моих любимцев, и среди них столь разные между собой, как норманн Роже, аббат Галиани, король Мюрат, носивший свои ордена, чтобы служить мишенью, а с ним и Фрёлих, написавший одно из наиболее занимательных воспоминаний «Сорок лет из жизни одного мертвеца». Великолепный бургундец де Бросс и шевалье де Сенгаль тоже могут с толком поведать об изысканно проведённых здесь часах.

Моё внимание занято одной маленькой каракатицей, называемой loligo media. Каждое утро она снова и снова восхищает меня красотой своей лебединой песни в красках, сложенных из подвижной гаммы коричневых, жёлтых, фиолетовых и пурпурных тонов. Особенно меня привлекает в ней великолепное угасание — эта нервозная небрежность, за которой скрываются новые, неведомые сюрпризы. Очень скоро эта роскошь будет принесена в жертву смерти: она затухает подобно пламенеющим облакам, что растворяются в грозовых тучах, и только кольца глубокого зеленовато-золотистого цвета, большие эмалевые глаза, продолжают светиться подобно радуге. И вот на таком крошечном теле, словно на пленительном инструменте, жизнь исполняет свою мелодию от начала до конца, в избытке осыпает его своими дарами и подобно жестокой любовнице бросает его. От столь великолепного сияния остаётся лишь бледный призрак — выгоревшая гильза золотого фейерверка.