Серебряная игла - страница 4

Я нашел за шкафом веник и принялся наводить порядок. По моему мнению, уборка комнаты как нельзя лучше засвидетельствовала бы в случае чего честность моих намерений по отношению к дому и его хозяевам. Ибо вряд ли человек, пришедший воровать, станет устраивать уборку в свежеобворованном доме. Я заправил кровать, снял тряпку с зеркала и принялся подметать пол. Когда кучка мусора пододвинулась к кровати, клочки бумаги под столом заинтересовали меня; это явно были остатки порванной фотографии. От нечего делать, я собрал все клочки, какие нашел, и принялся составлять их на столе. Каково было мое изумление, когда они сложились в фотокарточку Надюши!..

Итак, я нежданно-негаданно попал в тот дом, в который и собирался попасть. Это было хорошо, но, однако, странно было все, что я увидел здесь. Почему обстановка в доме словно бы безмолвно рассказывает о какой-то домашней войне? Или о постороннем нападении? Что случилось здесь? Почему и в кого метали горшком и стаканом? Почему фотография так тщательно порвана? И где, наконец, сами хозяева?..

Ни на один вопрос ответа не было. Я долго ломал голову над загадками этого дня, пока не понял, что устал и мысли мои принимают все более и более невероятное направление. Тогда я вспомнил, что прихватил с собой на случай чего бутылку водки. Как подарок, что ли. А что? — Всем подойдет, никто не откажется… Водка как раз была тем самым средством, которое способно переменить настроение. Я достал бутылку, свернул ей головку и взял с журнального столика стакан. Закуски не было, — ну, да ничего. Я пошел к столу, на ходу протирая посуду носовым платком. В это время послышались торопливые шаги на веранде; я не успел еще повернуть голову к окнам, как раздался резкий хлопок и стакан взорвался у меня в руке. Я успел заметить, как блеснул на солнце ствол и исчез из окна… Я заорал дурным голосом и бросился в окно торцевой стены. Некто на веранде отвратительно выругался мне вслед и обозвал меня упырем.

Я, от ужаса ничего не соображая, обежал вокруг дома и, выбрав неверный путь, понесся не вверх, по дороге на станцию, а вниз к реке. Впрочем, что рассуждать о верном или неверном выборе: я летел, куда ноги несли, и остановился только на берегу, вляпавшись в береговой ил. Остановился. Прислушался. — Убийца, очевидно, побежал вверх. Да, вверх и, выбежав на дорогу, кажется, упал: я слышал звук падения и громкую ругань. Осторожно, стараясь не произвести ни малейшего шума, я пошел вдоль берега. Шагов не было слышно; видимо, мерзавец отправился в сторону станции. Опасность вроде бы миновала, по крайней мере, на время. Я решил затаиться в камыше и дождаться какой-нибудь ясности событий, а потом, когда стемнеет, выбраться из укрытия и тихонько двинуться из проклятого места, куда глаза глядят. Или в милицию.

«Ну и нравы у этих людей. Неудивительно, что поселок вымер: честные люди, небось, боятся показываться здесь, а остальные друг друга перебили. Прямо Дикий Запад…»

Я сел на какой-то бугорок и отдышался. Погони слышно не было. Потом решил лечь и устроиться поудобнее, но мне мешала какая-то палка, торчащая из земли по центру бугорка. Я собрался выдернуть ее и уж заодно почистить ею обувь. Палка тянулась туго, и каково же было мое изумление, когда я вытянул из земли прут длиною чуть не в два метра!..

Необъяснимые странности этого дня уже до того замучили меня, что в пору было заплакать. Или скорее завыть. Волки, думаю, и воют затем, чтобы пожаловаться Луне на непостижимость существования. Именно такое состояние было у меня. Я готов был жаловаться воем. Но опять послышались шаги: негодяй, прочесав дорогу к станции, вернулся и искал меня здесь. Шаги были совсем близко. Я вскочил и бросился к камышу, но опоздал. Развернувшись лицом к врагу, я медленно пятился в сторону камышей, а на меня, старательно целясь из древнего ружья, наступал неказистый дедок с красным, как у здорово пьющего человека, лицом. По счастью, руки, видимо, плохо слушались дедка, ему все никак не удавалось хорошо прицелиться. А я, глядя на этого жалкого носителя неминуемой гибели, совершенно неожиданно вспомнил Честертона: «Лук — устаревшее оружие. Тем обидней, если тебя из него убьют». Вот так же обидно было и мне. И обидно, и противно, и злость брала.