Серенада большой птице - страница 23

Руки в крови

Забыл, в какой это случилось день.

Я был на аэродроме, и вот возвращается самолет. Зенитный снаряд взорвался прямо у срединного окошка. Стрелок был в бронекуртке и бронешлеме, но проку оказалось мало... Бронекуртка вполне защитила сердце и легкие, но обе ноги перебиты и остались вместе с телом толь­ко потому, что комбинезон заправлен в электроботы.

Никто другой из экипажа не пострадал. Середина как решето. «Кре­пость» пришла домой нормально.

Поднимаюсь в нее вместе с врачом и, входя в дверь, попадаю рукой в кляксу крови, отлетевшую сюда. На рвоту не тянет, просто как уда­рило, и все омертвело внутри. Отхожу к краю полосы номер 25, сажусь в траву, смотрю, как заходит на посадку и приземляется эскадрилья верхнего эшелона. Тут вспоминаю, что руки в крови, вытираю их о траву.

Все «крепости» вернулись. Никто не ранен. Лишь одного покинула удача, готов.

Может, был он тихий парнишка, ходил себе в воскресную школу; а может, был мечтатель, поджидал принцессу, чтобы станцевать с нею в небе на лунном луче; может, был выпивоха. А теперь умер, искромсан вдребезги, стал противной никчемной кучкой.

Смотрю в спокойную голубизну английского неба. Ветер ласково пробегает по траве, она сладко пахнет весной.

В чем-то ему, пожалуй, выпала удача — один-единственный миг агонии, и не мучиться двадцать лет, пока весь не прогниешь изнутри. Наверное, он и не вскрикнул...

Один ушел, еще миллион уйдет, а то даже и миллиард, пока война кончится. А то и всем в мире выпадет такое. Снарядов предостаточно. Если некий проницательный спец изобразит, как их употребить, другой войны никогда уже не будет. Стереть с земли человеческую расу окажется возможным в настоящее время.

Бессмысленность этого, мерзопакостность этого на какое-то время оттеснила во мне все прочие мысли. Потом отчаяние миновало, оста­лись лишь сомнения и глубокая печаль.

Упрямой бесконечной чередой в мир приходят войны и разрушают его, перерастая из неумелых драк дубинами и камнями в механическое совершенство, когда за ночь исчезает целый город, так много бомб при­ходится на акр, так много самолетов имеем для этой цели. Набьем ими бомбовые отсеки и пошлем туда, пошлем наземные войска прикончить штыками тех, кто оцепенел со страху.

Ну, не так-то оно все просто, но вдруг... вскоре...

Слежу, как «крепость» заруливает на стоянку, гладкая и чистень­кая, изящная, послушная, красивая, миллион частей ее все работают синхронно на одно: на смерть.

Победить бы скорей... в этом месяце... или в следующем... тогда бы явилась надежда... чем скорей, тем больше надежды.

Если бы американцы, и русские, и англичане, и все другие, кто объединился воевать, вылезли из своих «яков», «либерейторов», «лан­кастеров», «генералов Шерманов», танкодесантных барж, присели бы, взяли по сигарете или же раскурили трубку мира!

Прежде, пожалуй, надо бы им поразмяться, притереться, выпить по стаканчику, в дарты поиграть, настроиться, ощутить разрядку.

Потом пусть сядут где-то в спокойной обстановке, кинут долгий добрый взгляд на целый мир.

Вот он, скажут, этот исколоченный, обовшивевший, голодающий мир, полный ненависти, навоза и реваншизма, но при всем при том гляньте-ка на лунный свет, упавший на ивы, прислушайтесь к говору ручья, бегущего по желтому песку, к шепоту ветерка в кронах осин. Во всем этом хоть немного надежды, немного любви и сострадания. Мало на земле детишек без рахита и впалых глаз, а глубоко под деревьями кролики роют норы и живут себе там дружно.

Среди людей всякие бывают: сенаторы, проститутки, адвокаты, бан­киры, судомойки. Батраки и грузчики. Поэты, лейтенанты, бейсболисты, премьер-министры. Нищие и сектанты-трясуны.

Когда-то мы должны понять, что независимо от того, где они роди­лись и какой у них разрез глаз, они люди. Они не хотят быть в рабстве. Они люди, кто-то лучше, кто-то хуже, чаще серединка на половинку. И следует заботиться об этом недужном мире.

Люди хотят есть. Пшеничный хлеб, ромштекс, виски. Рисовые ле­пешки, батат, козье молоко. Сливовицу, черную икру, жареный мин­даль. Ветчину, сою, суп из ласточкиных гнезд. Черный плесневелый хлеб, водянистый суп с редкими бляшками жира. Все это в наличии, и в наличии — голод.