Сережа Боръ-Раменскiй - страница 11
— Какъ же это грубыя? спросилъ Ракитинъ.
— Да какъ вамъ сказать? Все такое обыкновенное: лапшу съ вотрушками или говядину огромными, жирными кусками — ничего изысканнаго, замысловатаго.
— Понимаю — въ своемъ родѣ щи да каша, для насыщенія, а не для удовольствія, — сказалъ смѣясь Ракитинъ.
— Именно. Это и есть мысль Antoin’a. Онъ потому и сказалъ мнѣ: ѣсть дурная привычка.
Ракитинъ расхохотался.
— Дурная привычка; однако безъ этой привычки помереть надо.
— Адмиралъ хотѣлъ сказать, — пояснила Зинаида Львовна, — что ѣсть не для утоленія голода, а для наслажденія, дурная привычка. Не такъ ли? обратилась она къ адмиралу.
— Именно такъ, и въ писаніи это названо весьма мѣтко: чревоугодіемъ. Церковь считаетъ это грѣхомъ.
— Истинная правда, — вставилъ свое слово, до тѣхъ поръ сидѣвшій безмолвно, Андрей Алексѣевичъ Безродный. — Что надо человѣку, чтобы утолить голодъ и, такъ сказать, отдать долгъ тѣлесной природѣ? тарелку щей, кусокъ хлѣба. Бывало въ Сибири…
Глаша улыбнулась, нагнулась къ Анатолію и шепнула: тѣлесной природѣ! Прелестно! — Оба разсмѣялись.
— Ну, полно о Сибири, старый другъ; а лучше покушай и ты этого соте, которому должную похвалу приписала Серафима Павловна, спасибо ей, не побрезгала.
— Я не прочь поѣсть, а нѣтъ — такъ и обойдусь, — сказалъ Андрей Алексѣевичъ, обильно наполняя свою тарелку. — Мнѣ случилось въ Сибирѣ ѣсть только щи да кашу мѣсяца по два, зато, пріѣхавъ въ Томскъ или Тобольскъ — я съ друзьями пировалъ до ранняго утра. Помнишь, Сидоръ Осиповичъ?
— Какъ не помнить! Золотое было времечко, золотая молодость! она не воротится, но зато теперь полюбуюсь, повеселюсь, погляжу на молодость удалую и веселую дѣточекъ моихъ. Для кого же и для чего же мнѣ деньги, какъ не для нихъ, не въ ихъ удовольствіе?
Казалось, что эта послѣдняя фраза добраго хозяина не понравилась ни Зинаидѣ Львовнѣ ни адмиралу, но Серафима Павловна пріятно улыбнулась и весело сказала:
— Конечно, деньги потому и пріятны и дороги, что ими мы можемъ тѣшить себя и дѣтей нашихъ.
Адмиралъ сдѣлалъ какой-то вопросъ, и разговоръ принялъ другое направленіе.
Когда обѣдъ, обильный, длинный, утомительный, наконецъ, окончился, и стали подавать десертъ, Ракитинъ опять не утерпѣлъ, сказалъ:
— Попробуйте ананасы; выписалъ изъ Москвы, мои еще не доспѣли. Должны быть хороши. За штуку заплатили по золотому, самъ мой главный управляющій выбиралъ. Доложу вамъ, это не дорого. Свои-то ананасы, я знаю это по опыту, не въ золотой обойдутся, но гораздо дороже. Оранжерея, мы какъ-то считали это, помнишь, Зинаида Львовна, обошлась намъ въ 3000 годично, а теперь и дороже; лѣса вырубали… А я люблю свои оранжереи. Вотъ и Анатоль мой тоже. Вѣрите ли, въ разоръ меня разоряетъ. Придетъ въ оранжерею, срѣжетъ два-три ананаса, будто это яблоки, да и съѣстъ. Весело смотрѣть, какъ онъ своими крѣпкими бѣлыми зубами откусываетъ. Что жъ? На здоровье! Затѣмъ я въ молодости трудился и частенько на пищѣ св. Антонія сидѣлъ, какъ говоритъ жена, чтобы и она и дѣтки на бархатѣ сидѣли, на золотѣ кушали лакомства заморскія.
И опять не понравился Зинаидѣ Львовнѣ разговоръ мужа; такая ужъ въ этотъ день была незадача, а прекословить мужу она не хотѣла, уважая его и желая, чтобы и другіе уважали его. Она, чтобы перемѣнить разговоръ, поглядѣла на мужа и встала. Всѣ встали за нею. Начались обычныя благодаренія хозяйкѣ и хозяину — и всѣ потянулись въ гостиную.
— Чего прикажете: чаю или кофею? спросилъ Ракитинъ у своихъ гостей.
— Мне кофе, а мужу чаю; онъ охотникъ до чаю, — сказала Серафима Павловна.
— Эй, эй, кто тамъ! Ефимъ чаю, да лучшаго, цвѣточнаго, у меня цыбикъ выписанъ изъ Нижняго, — сказалъ Ракитинъ.
— Благодарю, отъ чаю я не откажусь, — сказалъ адмиралъ, люблю хорошій чай и пью его съ удовольствіемъ.
Лицо Ракитина такъ и просіяло.
— Угощу васъ на славу! воскликнулъ онъ весело: — благодарю васъ, что меня утѣшили, потому за столомъ вы почти ничего не кушали.
— Прямой вы русскій человѣкъ, хлѣбосолъ, гостепріимный хозяинъ, — сказалъ привѣтливо адмиралъ.
Зинаида Львовна улыбнулась милою улыбкой и, обратясь къ сидѣвшему рядомъ съ ней адмиралу, сказала ему вполголоса, такъ что мужъ не могъ слышать, что она говорила: