Серж Гензбур: Интервью / Сост. Б. Байон - страница 16
Ну и что, что dirty[121]? Да, но любовь ведь dirty: чем более любовь dirty, тем она прекраснее.
Потому что нельзя... хоть у нас и есть bowls[122], эдакие ядра, но организм не может регенерировать сперму просто так. Мы же не «Калашниковы», вот что я хочу сказать, мы базуки. Вот так. Бабах! Значит, нужно было хранить self-control[123]. Вот какая у меня была установка. А я был неудержимым ловеласом, и в Сите интернасьональ дез ар, в 1967 году, все было шито белыми нитками, поскольку к тому времени я уже был Гензбуром — но еще не забурился, — а во мне еще как бурлило...
БАЙОН: Неужели в пятьдесят седьмом?
С. ГЕНЗБУР: В шестьдесят седьмом. Итак, иногда девицы лежали у меня под дверью штабелями — зрелище жалкое и противное, — ожидая, когда я их отмудохаю, и я говорил: «Следующая...» Я говорил «Next»[124] и снова сглатывал слюну. А потом говорил себе: «Вот в эту я и спущу». Вот такой у меня был прикол. Поэтому я и говорю: мы не «Калашниковы». Хотя нет: однажды я кинул семь палок подряд, но сам не знаю, как это получилось... Я был...
БАЙОН: Тебе было больно потом?
С. ГЕНЗБУР: Я был мальчишкой, да, было неприятно. Ну, и девчонке тоже было больно: слизистая была совсем сухая; приходилось смачивать слюной и т. д.
БАЙОН: Вот что я хотел от тебя услышать еще раз: «Чем более dirty, тем лучше». Можно подробнее?
С. ГЕНЗБУР: Это определенный подход к сублимации. Как подход Фрэнсиса Бэкона[125]. То есть животное начало плюс эстетизм. Здесь происходит борьба с эстетизмом. Потому что щуп — мерзок. А щель еще омерзительнее. А дырочка в попке — нет, здесь все ясно.
БАЙОН: «Морщинисто, сумрачно щель лиловеет...»[126]
С. ГЕНЗБУР: Юноша, похоже, не на шутку начитан.
БАЙОН: Если говорить о сальностях, какая...
С. ГЕНЗБУР: А еще есть фраза Малларме...
БАЙОН: «Как бледно-розовый подводный перламутр»[127].
С. ГЕНЗБУР: Фу, долой! «Обуреваемая бесом негритянка».
БАЙОН: А это откуда?
С. ГЕНЗБУР: Ну, как. Это «Обуреваемая бесом негритянка».
БАЙОН: Да нет, я про другую строчку... «И приближает зев причудливого рта».
С. ГЕНЗБУР: Какая жуть!
БАЙОН: Возвращаясь к сальностям и к низкому жанру, какие части или какая часть у тебя самая чувственная?
С. ГЕНЗБУР: У женщин — я знаю: это межножье, но не в центре — там полость, нет, промежность, пах...
БАЙОН: Ты хочешь сказать, нежная часть ляжки?
С. ГЕНЗБУР: Да, именно так. Хотя, нет. Термин некрасивый. «Ляжка»! Фу! «Ляжка» звучит скверно... Нет, это верхняя часть ноги, часть, освобожденная от подвязок... А моя нежная часть — это яички.
БАЙОН: Так.
С. ГЕНЗБУР: И язык. Который говорит — ну, не на жаргоне, а... ну, не знаю, на всех языках. А еще дырочка в попке; так называемый розовый лепесток. Розовый лепесток — это правильно, потому что непонятно, идет ли речь о мужчине или о женщине. Это неплохо...
БАЙОН: Можно ли сказать...
С. ГЕНЗБУР: Черт! Он меня перебивает.
БАЙОН: Нет, ну ладно, извини. Я хотел только остановиться на твоем ответе. Как ты думаешь, большинство людей способно ответить то же самое, но не осмеливается? Или большинство даже представить себе не может то, что ты называешь каким-то там «лепестком»? Столько ограничений...
Всю жизнь вслепую и вглухую...
С. ГЕНЗБУР: Всю жизнь — глух к хую.
БАЙОН: К хую?
С. ГЕНЗБУР: Ну да. Что, уже и по-французски нельзя ничего сказать?! Fuck[128]! Как это называется? Prick[129]! Всю жизнь — глух к prick’у. В докладе Кинси[130] доказывается, что девяносто процентов барышень не тыркаются; они дают себя тыркать, но не больше того. Так вот, я и говорю: это должно быть не односторонним «тык-тык», а «туда и оттуда»; чувствуешь нюанс? А мужику что? Спрыснул и доволен. Дело нехитрое.
БАЙОН: Как сказать. Вот я...
С. ГЕНЗБУР: Нет, он брызнул «сгущенкой», и ему в кайф. Он не может не спустить — и кайф гарантирован, — но зато может упустить... разные вещи, ощущения...
БАЙОН: Умственные?
С. ГЕНЗБУР: Нет. Звуковые.
БАЙОН: Звуковые?
С. ГЕНЗБУР: Акустические. Фонология. Это крайне важно. Как будто бьет из наушников прямо в мозг: это гиперважно. Потому что молчащая бабища — это... Это жуть. Херачишь ее, как в небытии.