Сесилия Вальдес, или Холм Ангела - страница 7

И мулатка замолчала, ибо волнение сдавило ей горло.

— Да вы не на шутку перепуганы, сенья[2] Хосефа, — мягко и прочувствованно сказал незнакомец. — Но разве вы не говорили ей, что разлука эта не надолго? Она ведь уже не ребенок.

— Я ли ей про это не говорила! Ах, сеньор, видно, вы ее совсем не знаете. Она ведь и слушать ничего не хочет, ей что говори, что нет — такая упрямая, такая своевольная. А теперь с ней и вовсе сладу не стало: не в себе она после всего этого. Вот вы сами, сеньор, в ту ночь — уж лучше бы ее и не было! — и утешали девочку и уговаривали. А что толку? Да сами посудите: кто мы такие? Нас и за людей не считают! Верно, и сеньор теперь видит, что не ко времени было ей такое испытание и не по силам. Ведь и сорока дней еще не минуло, и жар у ней еще не прошел. Нет уж, — горестно закончила сенья Хосефа, и на глазах у нее выступили слезы, — теперь уж ей не поправиться, ни за что не поправиться; умрет она или с ума сойдет.

— Не дай бог, сенья Хосефа, чтобы сбылись ваши мрачные предсказания, — с нескрываемой тревогой проговорил кабальеро. И, помолчав минуту, добавил: — Она молода и здорова, и природа, надо думать, возьмет верх над всеми недугами и горестями. В это я больше верю, чем в ученые предсказания врачей: они ведь сами бродят в потемках. Кроме того, вы же знаете, все делалось ради нашего общего блага; со временем она мне еще за это спасибо скажет, я уверен. Я не мог, я не должен был давать ребенку свое имя. Нет, нет, — повторил он, как бы испугавшись собственного голоса. — Вы это знаете лучше, чем кто-либо другой. Вы разумная женщина, вы поймете и согласитесь, что именно так это и должно быть. Надо, чтобы девочка носила имя, которого ей не пришлось бы стыдиться ни сегодня, ни завтра. Пусть это имя будет Вальдес[3]: тогда, быть может, она сумеет со временем найти себе хорошего мужа. И тут выбора не было: я и отдал ее в приют. Понятно, это очень тяжело для матери, так же как… и для всех нас. Но через несколько дней ее, наверное, окрестят, и тогда я велю, чтобы Мария-де-Регла принесла ее сюда; это моя невольница. Три месяца тому назад она родила, но ребенок у нее на седьмой день умер; ей-то я и поручил кормить девочку в приюте. Малютку вернут матери здоровой и невредимой, да к тому же крещеной. С приютским врачом, сеньором Монтесом де Ока, все улажено; я часто справляюсь у него о девочке. Вначале она сильно кричала, отказывалась брать у кормилицы грудь и немножко похудела. Но все это миновало, и теперь она толстенькая и веселая — разумеется, если верить врачу. Сам я ее не видел с того вечера, когда отнес туда и положил в вертушку… Положил — и все гляжу на нее, не могу оторваться. Трудно передать, чего мне это стоило… Но вот что: уверены ли вы, что ошибки быть не может?

— Ну конечно, уверена! — воскликнула мулатка, вытирая слезы. — Тут ошибиться никак нельзя. На этот счет я спокойна. Я все сделала, как сеньор мне приказали: наколола ей синей краской полумесяц на левом плечике, хоть и кричала она, бедняжка, так, что сердце у меня кровью обливалось, и не знаю, кому было больнее — ей или мне… Да я не так о ребенке, сеньор, я о матери беспокоюсь: не вынесет она этого, не вынесет! Либо помешается, либо помрет. Вот увидите, помрет.

Сенья Хосефа, как называл ее незнакомец, была, несомненно, женщиной неглупой, но, не получив образования, она часто допускала неправильности в языке, обычные для кубинского простонародья.

Несмотря на зрелые годы и перенесенные несчастья, в облике мулатки сохранилось нечто от ее юной поры, нечто прекрасное и благородное: живые глаза, нежно очерченный рот, мягкая линия шеи, округлость плеч, полные руки. Желтоватый оттенок кожи заставлял предполагать в ней смешанную кровь негритянки и индейца; однако курчавость волос и характерный овал лица скорее говорили о том, что она родилась от союза негритянки и белого. Молодость свою Хосефа прожила в достатке и в свое удовольствие, общаясь с людьми воспитанными, которым были присущи хорошие манеры.

Глубоко было, по-видимому, ее горе, если она то и дело хмурила брови, с трудом унимала частые вздохи и удерживала слезы, которые застилали ей глаза, лишая их привычного блеска. Впрочем, в ее поведении проявлялось скорее отчаяние, нежели истинная скорбь. И в самом деле, как мы увидим, у нее было много оснований для отчаяния, но немало их было и для скорби.