Сейф командира «Флинка» - страница 58
Но вот раздался звонок, показавшийся майору каким-то особенным. Рязанов взял трубку, назвался.
— Товарищ майор, докладывает Ковальчук. Все в порядке, мышеловка сработала как часы! И без эксцессов: Наташа его усыпила в два счета! Пакет с документами найден у него за пазухой...
— Отлично! Молодцы, ребята, спасибо! Он уже здесь?
— Здесь, только в санчасти. Спит беспробудно.
— Да? — Рязанов встревожился: — А вы не того, не перестарались?
— Нет-нет, все нормально. Врач говорит, он просто очень уставшим был. Можно разбудить, но доктор не советует.
— Ладно, черт с ним, пусть дрыхнет пока. Еще раз спасибо всем.
Рязанов положил трубку, помял-потер щеку и как-то даже скучновато сказал сам себе:
— Ну, вот, кажется, и все. — Снова взял трубку, набрал номер дежурного по Управлению: — Кисилев? Это я, Рязанов. Вот что попрошу: дайте-ка полный общий отбой всем, участвующим в розыске... Да, уже. Финиш!
СЛЕДЫ ДАВНО МИНУВШИХ ДНЕЙ
Фотограф положил на стол фотографию морского офицера и репродуцированный с нее большой портрет.
— Вот, Александр Алексеевич, как вы просили.
Сысоев прислонил портрет к настольной лампе, отошел, посмотрел.
— Отлично сделано. Просто художественно! Спасибо, Юра.
— Пожалуйста, всегда рад!..
Юноша вышел польщенным. Сысоев всунул портрет в конверт из-под фотобумаги, аккуратно упаковал в оберточную, отложил на угол стола.
Майор Рязанов внимательно просматривал еще не подшитое полностью следственное дело и не мог не перечитать еще раз один документ, хотя помнил его уже наизусть. Это было личное письмо капитана третьего ранга Георгия Рындина, вложенное в последний вахтенный журнал и вместе с ним сохранившееся в сейфе.
Поверх очков взглянув на вошедшего помощника, Рязанов кивнул ему на кресло и продолжил чтение. Письмо это впоследствии заняло достойное место в одном из музеев Великой Отечественной войны, а до того было приобщено к делу как документ обвинения, изобличающий шпиона-диверсанта «международного класса» по кличке Марс.
Перечитав, Рязанов аккуратно вложил письмо в прозрачный целлофановый конверт. Протянул Сысоеву:
— Держи. Письмо чрезвычайно ценное, а ветхое. Закажи хорошую фотокопию, оформи. И допроси по нему дочь «предателя и изменника Родины».
На лице Сысоева отразилось непонимание. Рязанов снял очки и, улыбаясь, пояснил:
— Необходимости нет, конечно: все и так ясно. Но...
— ...получить еще одно подтверждение делу не повредит! — ухватил Сысоев. — Душа ты, Петр Петрович! Сделаю.
Вызванная спокойно вошла в кабинет и улыбнулась. Сысоев предложил ей стул возле своего стола:
— Садитесь сюда, Лидия Георгиевна. Разговор предстоит официальный.
Он заполнил бланк протокола допроса свидетеля. Достал из стола лист бумаги с двумя прорезями и фотокопию какого-то письма. Накрыл письмо трафаретом и так положил его перед Лидой. Задал вопрос, записал его и ответ в протокол. Задал другой... Страница протокола покрылась текстом.
В о п р о с. Вам предъявлены строки: «Не для размышлений — в нас нет колебаний! — но для того, чтобы дать людям передышку...» фотокопии письма, написанного от руки карандашом на листе линованной бумаги. Знаком ли вам этот почерк?
О т в е т. По двум строкам трудно утверждать, но уверена — знаком.
В о п р о с. Чей, по-вашему, это почерк?
О т в е т. Моего отца, Георгия Андреевича Рындина.
В о п р о с. Откуда знаком вам его почерк?
О т в е т. Уйдя на войну, отец часто писал моей матери. Письма эти она хранила. Мама очень любила мужа, часто перечитывала его письма (отец не вернулся с войны) и каждый раз показывала их мне. С тех пор я хорошо запомнила его почерк.
Закончив протокол, Сысоев дал его Лиде подписать. Поднялся.
— Ну, вот и вся формальность. Спасибо, — сказал он и, прочтя во взгляде Лиды немую мольбу, отошел к окну якобы покурить.
Глубоко взволнованная, Лида сняла трафарет и стала читать неизвестное еще почти никому письмо отца.
Пишу наспех. Корабли врага прекратили огонь и натиск и, снова требуя сдачи в плен, дали пять минут на размышления. Я принял эти минуты. Не для размышлений — в нас нет колебаний! — но для того, чтобы дать людям передышку, а главное — написать это письмо. Я обязан его написать, дабы когда-нибудь, верю в это, люди узнали правду о нашей гибели.