Сезоны - страница 14
Карелия — слабость моя! Карелия — единственное место на земном шаре, где даже к обыкновенному человеку приходит Муза, спокойная, ясная, умиротворенная:
Сам написал!
Этот размер приходит только здесь. В Карелии не могут родиться такие строки:
Живи Маяковский здесь, он рубил бы и сплавлял лес, ловил щук и окуней, стрелял глухарей, писал акварелью картинки и стихи в ритме Калевалы. Короче, Маяковский перестал бы быть Маяковским.
Лена была замужем.
1959 год. Кольский. Нот — озеро шириной три километра, длиной шестьдесят. Сальные тундры высотой тысяча метров. Полумиллионная комплексная съемка. Окунь работает на соседнем листе. Это совсем рядом — километрах в ста пятидесяти.
Особенно запомнился маршрут под номером 13. Это не для суеверия, оно так и было.
Что было — долго рассказывать. По-моему, было все и все сразу.
Когда через три недели мы вышли из этой переделки, без лошадей, без продуктов, с лицами, на которых были видны только глаза и носы, начальница расплакалась. А вискозную майку на моем теле съел пот, и при желании от нее можно было отщипывать кусочки ткани.
В этот сезон я сделал свой первый самостоятельный маршрут. Обошлось без приключений, если не считать, что ружье потерял да раз заблудился.
Этот шестиэтажный с угловой башней дом — символ студенческой вольницы. Для меня.
Облицовка — кафельный кирпич. Стены крепостные — только для бронебойных снарядов. Потолки три с половиной метра. Комнаты разные: узкие и широкие, но все неправильной формы — для того, чтобы за уступом могла спрятаться кровать. Поговаривали: раньше это был публичный дом. Выяснил — меблированные комнаты. Объяснили, что это одно и то же. Четыре долгих года я жил здесь. Вернее, четыре осени, четыре зимы, четыре весны.
В память врезались: две моих любви, четыре чужих свадьбы, одни крестины, три Новых года, два майских праздника, два диспута, пять вечеров, две драки, одно самоубийство.
Это то, что выбивало из привычной колеи. Остальные будни — средние и мелкие радости, огорчения, бессонные ночи, неустроенность быта, сабантуи, работа и люди. Все вместе — это неповторимое ощущение свободы, силы, уверенности, надежд. Грезы о будущем. Размышления о прошлом и настоящем. Музыка! Много музыки! Хорошей музыки.
Славный Малый, 40, — моя юность!
Когда-нибудь я постараюсь встретиться с тобой. Все, наверное, останется прежним. Я увижу тебя, и обязательно дрогнет сердце. Но что такое? Вхожу — вместо вахтера тети Поли другая стоит: «Ваш пропуск, молодой человек?» На почте девчонка сидит. Тоже чужая, не говорит: «Пляши, Паша!» Постучусь в комнату 141.
— Можно!
Войду, Сидит на моей кровати чужой парень, дергает струны гитары.
— ?
— Извините, я на одну минутку.
— ??
Осматриваюсь — чужое. Все чужое. Даже стены не зеленые, а не поймешь какие.
— ???
— Не удивляйтесь, я просто прожил здесь четыре года. Много лет назад.
Я прикрою дверь, и символ студенческой вольницы покачнется, а может быть, и рухнет. Потому что здесь теперь все не так. Все не так, как было! Потому что люди не те. Хорошие, наверное, люди. Но не те. Меня здесь нет, и моих людей тоже нет. Кончилось здесь мое время!
И выйду я на Малый проспект с тяжестью в сердце, сяду в 47-й автобус, доеду до «Лондона» — столовой, что стоит на углу Восьмой линии и Среднего проспекта, поднимусь на второй этаж, гляну на себя в громадное, во всю стену, зеркало и увижу, что я тоже уже не совсем тот, сяду за столик, закажу коньяк и выпью за процветание Малого, 40, за его нынешних обитателей, за то, чтобы им было так же хорошо, как и мне много лет назад.
«Павлик, пришли документы. Наш бедный папа действительно умер от пневмонии в Перекатном. Он ни в чем не виноват. Его оклеветали. Господи! А сейчас он оправдан. Это значит, что он такой же честный человек, каким и был всегда. Ты слышишь, сынок? Я не плачу. Мне давно уже нечем плакать. Не плачь и ты. Я так ждала этого дня! И я рада, да, это дико, но сегодня я чувствую какое-то облегчение. Должно же это было когда-то кончиться.