Сезоны - страница 23

Я прекрасно понимал, что по всем правилам техники безопасности мне даже по Тальновеему нельзя сплавляться. Но за недолгую свою жизнь и работу в геологии я уже успел прилично усвоить: нет на свете такого правила, которое не нарушалось хотя бы раз. Была бы только в наличии суровая и всемогущая производственная необходимость, а уж там как-нибудь…

— А ведь я однажды сплавлялся по Правой Быстрой. И с вашего благословения, Роберт Иванович!

— Сравнил!

— Сравнил не сравнил, а ведь тоже не положено было. Да еще с таким перегрузом.

— Лучше не напоминай. Я уже каялся, когда тебя выпустил.

— Но все же вышло путем. А сейчас-то и не сравнить с тем, что было. Я уже почти ас! Запросто могу даже в соревнованиях участвовать по водному слалому. И об этом тоже забывать нельзя.

Робертино как-то заинтересовался этой всем известной информацией. По крайней мере, начал обмозговывать ситуацию. По крайней мере, молчит — и то хорошо. Не упускать момент. Добивать! Хорошие идеи — не женские чулки, которые не жаль выбросить, если петля спустилась и капрон «поехал», а я сам не дамочка. Идею нужно защищать. Впрочем, хорошая идея сама себя защитит. Вперед!

— И у меня есть еще веские основания, Роберт Иванович, для того чтобы именно в нынешнем сезоне раздолбать этот кусочек побережья, — голос мой дрогнул, я решил идти напропалую. — У меня, Роберт Иванович, кое-какие соображения появились насчет интрузии… Вот, взгляните.

Непослушными руками я снова полез в сумку, вытащил оттуда затрепанную синьку — рабочий вариант своей новой карты, еще никем не виданной, на которой моя идея была запечатлена в грубой, утрированной схеме. Чтобы суть была ясна и младенцу, к карте я прикрепил скрепкой три листика объяснительной записки.

Но имел я дело с матерым профессионалом. На записку Робертино не взглянул. Для него идея читалась на карте, словно была набрана курсивом, да еще подчеркнута красным. Так, наверное, я все понятно изобразил. Может быть, последнее и не так, но об этом я подумал.

Робертино не задавал вопросов. Лучше бы спрашивал. А то стой, замирая не от гордости — от страха, делай невозмутимый вид и любуйся, как сидит он, завалив свою допотопную голову на левое плечо, правит карандашом какие-то мелочи и молчит.

Наконец он встал, походил туда-сюда, сделал несколько взмахов руками, словно собирался улететь, затем снова уселся на свой вьючный ящик, посопел над моей картинкой, потом приподнял голову и не без любопытства посмотрел на меня.

Я интуитивно почувствовал: еще усилие — и начальник «сломается». И мы с Феликсом Соколковым уже завтра, если погода не переменится и вертолет прилетит, будем стремительно проскакивать на лодке ямины и плесы, покачиваться на острой волне перекатов, считая километры по руслу реки Тальновеем. Ах, как это заманчиво — тряхнуть стариной! А море? «Оно большое», — сказал когда-то маленький мальчик. О большом море думать не хотелось. А если море и возникало в подсознании, то только без тревог. Тихим и добрым казалось оно. Каким же, спрашивается, еще, если я собирался на резинке отправиться по синю морю в неведомое?

— Это ты сам сочинил? — спросил Робертино безразличным голосом, словно спрашивал на базаре «почем семечки».

Я кивнул. Робертино снова умолк.

— Ладно, — минуту спустя тряхнул он головой. — Ладно… Попробуем… Ты слышишь, Громов, что я тебе говорю?

— Слышу, конечно. Так добро, что ли? Даете добро? Или как?

— Сказал: попробуем. А добра все же, наверное, от этой авантюры не больше, чем кот начхал. Повторяю, пока для меня все это авантюра: и твоя рисовка, — Робертино небрежно протянул мне мою карту, — и твоя постолимпийская идея насчет лодки. Но… можно попробовать. Придется взять грех на душу. Только уговор, Громов: никому, что собираемся на резинке по морю. Слышишь? Даже твоему студенту. И не зарывайся. Очень тебя прошу. Увидишь, что хода нет, бросай лодку на берегу. И — пёхом. После вертолетом ее заберем. Посерьезнее будь, прошу тебя. Это тебе не слалом, не спорт, а Охотское море. Если с вами случится что, то мне… — и Робертино разыграл пантомиму: якобы намотал вокруг шеи веревку, дернул ее за конец вверх, его голова подсеклась и язык вывалился.