Сезоны - страница 65

А она смеялась:

— Да знаю я вас, мужиков. Насулят, наобещают, наплетут вологодских кружев. А потом… Знаю… Не первый год замужем.

И никто до самого последнего времени не подозревал о ее опасной болезни. Даже Оля, которой Шура рассказывала так много.

Забегу вперед. Шура умерла в рейсовом самолете Ли-2 по пути на Магадан. Ее больное сердце не выдержало трех тысяч метров высоты.

Для Сорокина она останется идеалом женщины.

Для меня, для Оли и всех других — славным, хорошим человеком, одним из тех людей, благодаря которым все настоящее незыблемо, как незыблемы диоритовые сооружения мыса Спасения, что на западном побережье Охотского моря.

Правда, незыблемость — она относительна: отделяются от вертикальных уступов мыса огромные глыбы, срываются, падают в море, а вслед им сыплется щебень. Мыс тает, исчезает. Но пройдут сотни тысяч лет, а ядро мыса по-прежнему останется монолитным. Правда, и оно когда-нибудь станет пищей моря. Но сотни тысяч лет вполне достаточно.

Ей был всего сорок один год.

А во второй половине дня, ближе к вечеру, погода снова подурнела.

Я зашел к Жоре Македонскому покурить. Он жил один в двухместной палатке. Там же стояла и старенькая рация «Север». Жора сидел спиной ко мне, лицом к своему «Северу». Из наушников, висящих на колу, плыли тихие, чуть дребезжащие звуки блюза. В них было много грусти, монотонной и томительной, как ожидание, и сквозь нее проступало светлое и приятное. Жора что-то паял. Я в душе поблагодарил Жору за то, что он нашел в эфире такую хорошую музыку, и за то, что он меня ни о чем не спрашивал.

Но музыка скоро кончилась, и нежный голос японки объявил следующую вещь.

— Это ты? — спросил Жора не оборачиваясь.

— Я.

— Повезло тебе, Громов.

— Ты о чем?

— Оленька — ягодка, цветочек, конфетка, куколка. Хотел бы я убежать вместе с ней в горы. Денька на три.

— Сволочь ты, — негромко сказал я.

Жора пожал плечами.

Обозвав Жору Македонского сволочью, я захлопнул за собой вход и чуть не растянулся в грязи, споткнувшись о растяжку. Выругался — легче стало.

— Осторожнее, а то ты мне дом разрушишь, — услышал я сзади миролюбивый Жорин голос. Я не ответил ему.

Вот ведь паскудная человеческая природа! Ведь знал же, лохматый потрох, как я прореагирую. Знал, что бьет прямо под печень. И ударил. Не пожалел. А за что бил, спрашивается? Боже ты мой, сколько же в нас всякой всячины, замешенной на пакости, на зависти, на хамстве, на себялюбии… Чуть не сказал: «на подлости», но спохватился, потому как подлость — это не про то, подлость — это уже самая предпоследняя инстанция в выяснении отношений, после нее могу назвать лишь убийство. Хотя убийство — это просто низшее проявление подлости: говорят же всегда про убийство с прилагательным «подлое». А может быть, все-таки Жора Македонский поступил подло? Додумаю как-нибудь потом.

Я бы сейчас пошел на берег моря смотреть закат и додумывать. Но в природе опять такая мозглятина, что, не приведи господь, — не только тебе заката — клочка неба не увидишь. Все вокруг затянуло густыми и темными, как гречневая каша, тучами, и сам воздух, кажется, раскис от водяной пыли.

Море отпало. Но видеть никого не хотелось, и я не без удовольствия вспомнил, что у плиты не осталось нарубленных дров.

Лапы кедрача были уложены в кучу, еще не так давно огромную, как стог сена. Ныне она походила лишь на копну. Куча лежала под брезентовым навесом, но это не спасало ее от бокового дождя. Кедрач был мокрым. Я стащил с самого верха сразу несколько лап, положил одну лапу на плаху и, придерживая ее левой рукой, с наслаждением принялся рубить правой, издавая нечленораздельные звуки при каждом ударе.

Будь моя власть, я бы всех пацанов в больших городах заставлял колоть и рубить дрова хотя бы раз в неделю. Даже предмет такой в школах ввел бы. В наш век это одно из немногих чисто мужских полезных занятий, где нужна сила, резкость, точность, подъем. Рубить и оставаться вялым невозможно — не получится. Мужиков, не любящих или не умеющих колоть и рубить дрова, я презираю. Считающие эту счастливую необходимость за великий труд — меня раздражают. Вот Жора Македонский не любит этого дела.