Сезоны - страница 75

Оля лежала на спине поверх мешка с закрытыми глазами.

— Умаялась, Оля? Давай-ка укладываться. Ты пойдешь еще дышать воздухом? Или застегивать палатку?

— Пойду, — ответила она, резко встала и тряхнула головой. — Действительно уснула. Даже сон начал сниться. Вы укладывайтесь, а потом я.

Оля надела теплые тапочки, предусмотрительно прихваченные в маршрут, набросила на себя ватник и выскользнула из палатки.

Я быстро разделся, аккуратно все сложил на сапоги в головах: так я всегда устраиваю «подушку», люблю, чтобы голове было высоко; и только успел залезть в мешок, как за палаткой послышалось:

— Можно?

— Можно, можно. Входи.

Она на коленях вползла в палатку, повернулась, и я наблюдал из мешка из-под клапана, как она долго застегивает вход. Потом она постелила ватник, сверху спальник накатила. Я видел ее лицо с чуть сонными глазами, с припухлыми губами, четким профилем, мягким подбородком. Никогда я так долго и так близко не любовался этим милым сонным лицом. Никогда в жизни на душе у меня не было так спокойно и тоскливо. Закончив приготовления, Оля быстро взглянула на меня, и я в тот же момент перевернулся на левый бок. В тишине я слышал, как поскрипывают расстегиваемые пуговицы, как шуршит свитер, сползающий с Олиных плеч… Потом Оля задула свечу, долго устраивалась в мешке и наконец затихла, а через некоторое время сказала:

— Спокойной ночи, Павел Родионович.

— Спокойной ночи, Оля. Удобно устроилась?

— Хорошо, только камень дрянной под мешком оказался. Но я его обогну как-нибудь.

— Если все же мешать будет, двигайся в мою сторону. Места хватит.

Она промолчала. И наступила тишина. Только речка шумела слева от палатки. Я люблю засыпать под бормотанье и всплески реки, но в этот раз сон долго не приходил ко мне. Примерно через час начал накрапывать дождь, и он оказался более надежным снотворным.

Я понял, почему Саша Окунев не смог закрыть «дыру». Ему помешал туман. Я уже говорил о том, что нужно было переваливать в соседнюю долину прямо через водораздел. А в тот день, судя по его дневнику, был «сплошной туман». К тому же продукты у них кончились. Не захотел Окунь рисковать, тем более, если верить карте, по ту сторону водораздела их ожидали очень крутые склоны с обрывами.

Он не захотел. Теперь рискнуть предстояло нам с Олей, потому что случилось худшее — проснулись мы на дне гигантского облака, и взлетать, а тем более рассеиваться оно не собиралось: ветра не было. Облако-туман. Может быть, это обычный вынос с моря, заполняющий молоком долины, а наверху ждет солнце и голубое небо?

Мы покинули лагерь без двадцати девять. И еще не перешли речки, а уже палатка исчезла — такой плотный был туман. Путь наш лежал вверх и вверх по ближайшему неглубоко врезанному распадку, который кончался на отметке около полукилометра, а дальше мы должны были продраться через полосу стланика. Зато выше, всю предвершинную часть водораздела занимала тундра. По высоким тундрам легко ходить. Под ногами плотный, слежавшийся делювий, поросший ягелем, кое-где разбросаны глыбы, и как вечные стражи торчат причудливые останцы пород. Лысые вершины горных тундр везде одинаковы, только останцы на них разные.

Но до вершины далеко, а первый пот уже потихоньку увлажняет майку, и чувствуешь, что скоро придется отправить в рюкзак что-нибудь из самой верхней одежды. Изнутри — сырость, сверху — кропят тебя капли ночного дождя, задержавшегося на листьях ольхи, и даже энцефалитка напитывается влагой. А идем-то всего полчаса.

В распадке я поставил и описал две точки. Задержались на них недолго. Оля работала старательно, четко, быстро, без подсказок (хорошо вышколил ее Геннадий Федорович), и я похвалил ее.

Настоящий пот прошиб меня в стланике. И как ветки ни цеплялись за ноги, за рюкзак, за карабин, как ни устрашал распадок своей вопиющей непроходимостью и кажущейся бесконечностью, но и его миновали благополучно. Худо-бедно, а к полудню мы уже сидели на вершине водораздела, и я делал поспешные записи в дневник.

Я иногда спрашивал себя: «Для чего человека с детства тянет на вершины? Магия восхождения? Испытание себя?» И то и другое, но главное, я бы сказал, это утверждение себя. Когда я стою на водоразделе, не на таком, как сейчас, который похож на широкую спину слона, а на узком скалистом гребешке, и надо мною только небо, а подо мною вся земля в дымке и зеленые горы похожи на замершие волны, в этот момент я и чувствую: я царь природы. Нет, не царь — бог! Захочу я, и придет в движение на века застывшая земля, и сам я окажусь на гребне бегущей волны. Но я не стану этого делать, не потому, что силы нет, могущества нет, просто не хочу. Все, что я вижу и впереди, и справа, и слева, и позади себя, и в вышине, — все это гармония. Так зачем, простите, нарушать ее? А мальчик Володя Маяковский бегал на гору, «на самую высокую», чтобы увидеть оттуда Россию. Кому что.