Шантаж - страница 10
Кто-то сел за соседний с ними столик. Эрбер громко сказал по-немецки:
— Вам знакома свинья, которая уселась рядом с нами?
Пьер повернул голову и встретил равнодушный взгляд соседа.
— Нет.
— Мне тоже. Но теперь я спокоен, что он не поймет, о чем мы говорим. Французы подчас знают английский, но значительно реже немецкий. Ваш немецкий превосходен. Где вы его изучали?
— Сначала в лицее — исключительно, чтобы вызвать ярость отчима, который изрядно надоел мне со своим Сопротивлением…
— Естественно, не каждый имеет столь веские причины, — заметил Эрбер.
— … а затем в университете, но уже с удовольствием, и провел однажды целое лето в Германии. Я удовлетворил ваше любопытство?
— Я не любопытен. Просто люблю точность.
И он пустился в долгие объяснения по поводу того, как Пьеру надлежит действовать и что от него требуется.
— Странным делом вы занимаетесь, — сказал Пьер. — А если обнаружится то, что вам нужно, есть ли у вас уверенность, что я не продам это еще кому-нибудь?
— Я разбираюсь в людях. Вы порядочный парень.
Пьер так звонко рассмеялся, что на них стали оборачиваться.
— Я сказал что-то смешное? — спросил Эрбер.
— Нет. Вы правы. Я порядочный парень, но не все убеждены в этом.
Они договорились снова встретиться через два дня в конторе Эрбера — там Пьер получит авиабилет, командировочные и все, что требуется для успешного выполнения полученного задания.
— Все запоминайте, ничего не записывайте. Сейчас люди слишком много пишут.
— Я охотно съезжу туда. Мне осточертела эта гнусная страна.
— Сразу видно, что вы не знаете других, мой дорогой.
Эрбер огорчился, узнав, что его любимые «наполеоны» кончились, и пустился в сравнительный анализ кондитерского дела разных стран, где ему посчастливилось бывать. Об этом свидетельствовала его комплекция. Лучшее мороженое он находил в Уругвае, конфеты и фисташки — в Константинополе!
— Может, мне эмигрировать? — задумчиво спросил Пьер.
— Ни в коем случае! Разве можно уезжать туда, где вы окажетесь в положении человека, мечтающего о Лувре на берегу залива Рио. Эмигранту всегда плохо, ибо все плохо, когда ты беден и одинок.
— Здесь я тоже беден и одинок. Вот и хочется попробовать еще где-то.
— У себя на родине человек никогда не бывает совсем одинок. Поверьте мне, в четырехразрядном отеле города, где вас никто не знает, на закате солнца совсем невесело. А жалкие меблирашки…
Он задумался и помолчал, а потом сказал:
— И тем не менее к профессии беженца надо готовиться заблаговременно, где бы ты ни жил на земном шаре… Я, кажется, цитирую автора, которого люди вашего поколения не читают?
Соседний столик освободился, и его тотчас заняла пара, поклонившаяся Эрберу. Тот изобразил подобие улыбки и сказал:
— Что это мы углубились в такие мрачные картины? Хотите коньяку, чтобы развеяться? Нет? Тогда… — Он попросил счет.
— А помимо кондитерского дела, чем вы еще занимались в Уругвае и Константинополе? — спросил Пьер.
— Я иногда и сам себе задаю этот вопрос, мой мальчик. Сам. Я, который всю жизнь мечтал о кафедре философии в Кембридже… Садике… собаках, розах…
Пьер встал, чтобы достать деньги. Эрбер схватил его за руку.
— Позвольте уплатить фирме. Вы, кажется, что-то потеряли. Сейчас подниму. — И он наклонился с удивительной для его полноты легкостью. — Скажите, пожалуйста! У вас красный бумажник!
— Да… В общем, нет. Я его подобрал в одном месте…
Эрбер порылся в газетах и сунул под нос Пьера объявление в рамочке.
— Вам решительно везет сегодня. Вы получите большое вознаграждение, — сказал Эрбер, разглядывая потертую кожу на углах бумажника.
— Интересно, кому эта штука так дорога? Там что-то есть? Вы смотрели?
— Письмо, которое начинается словами «Любовь моя».
Эрбер поднял очки на лоб и приблизил письмо к своим круглым глазам.
— Я лишь пробежал его, — продолжал Пьер. — Видно, что автор любит поразглагольствовать.
Эрбер продолжал читать.
— Интересно. Кажется, мне знаком этот почерк. — Он повертел конверт, словно обнюхивая его. — Отдайте мне это письмо. Я проверю и верну его вам во вторник.
— Берите… Мне на их вознаграждение наплевать.
На часах было десять часов вечера.