Шантаж - страница 13
Он не хотел ребенка ни при каких условиях. Она отбивалась, умоляла, клялась, что у него не будет никаких забот и тревог.
В дверь позвонил шофер, он беспокоился: дорога в аэропорт могла оказаться забитой, как бы не опоздать.
— Иду, — ответил Кастор.
Он смотрел на Клер с ненавистью, ожидая, когда шофер унесет его чемодан и портфель.
— Если ты не уладишь это дело до моего возвращения, я больше тебя никогда не увижу, — сказал он. — Выбирай!
И ушел, хлопнув дверью.
В конторе, куда Клер принесла свои последние рисунки, нашли, что она плохо выглядит. Привыкнув иметь дело с молодыми женщинами, директриса бросила на нее проницательный взгляд и спросила:
— У вас неприятности?
— Да.
— Могу вам помочь?
— Может быть. Но…
И упала в обморок. Придя в себя, она запретила куда-либо звонить. Ее заставили прилечь и отдохнуть. Она уснула на диване. В последнее время она много спала. Ее разбудили в семь вечера. Она пообещала сообщить потом о себе.
Через день она получила письмо от Кастора. Тот писал, что тщетно пытался до нее дозвониться, что она одна во всем мире понимала его, но ребенок нанес бы оскорбление жене, которого она не потерпит. Ей, конечно, известно о его связи с Клер — доложили доброхоты, но она строго предупредила его. Развод означал бы конец всем его честолюбивым планам, которые вот-вот могли осуществиться. Затем следовали размышления о состоянии дел во Франции, которую он призван спасти, о внутриполитической и международной обстановке, о главных действующих лицах, о людях из его собственной партии…
Он рассчитывал на ум и политическое чутье Клер, которые положат конец пошлому и недостойному конфликту между ними, и повторил, что, если она станет упорствовать в своем капризе, он никогда ее не увидит. Никогда.
Клер получила письмо утренней почтой. Свернувшись на постели калачиком, она трижды перечитала его. На ум шли мысли, которые занимали ее все утро: лететь в Токио первым же рейсом… Посетить Жену Кастора… Принять всю коробку снотворного…
Она просидела взаперти два дня, не вылезая из халата, непричесанная. Когда звонил телефон, она снимала трубку и клала рядом с аппаратом. Иногда выходила на улицу, чтобы купить яблоко, выпить стакан молока. Она без конца слушала пластинку «Любовь и жизнь женщины» и плакала, слушая Кэтлин Феррьер.
На третий день она взяла листок бумаги, вывела по-английски: «Что сделано, то сделано, и ничего не изменить», расписалась и заклеила в конверт. Затем вынула из специально купленного красного бумажника, с которым никогда не расставалась, фото Кастора, сожгла его на зажигалке и вложила в бумажник письмо из Токио. Придет день, и она даст его прочесть сыну или дочери Кастора…
Она тщательно подмазалась, оделась, повесила трубку на аппарат и вышла из дому…
Бросив в почтовый ящик письмо Кастору, Клер вспомнила, что это день ее рождения, что ей 27 лет, и подумала, что сегодня впервые в жизни самостоятельно приняла ответственное решение. Теперь придется подумать, что делать дальше.
Погода стояла теплая и ясная. Она твердым шагом дошла до своего парикмахера и попросила ее постричь.
Следя за Майком, пытавшимся пустить лошадь в галоп — «Мам, смотри, смотри!» — она снова и снова задавала себе вопрос: что бы с ней случилось, если бы Кастор оказался не на Тихом океане, а в Брюсселе, если бы он приехал, если бы Жюли в разговоре по телефону не проявила столько теплоты?
Вероятно, она была бы сегодня тенью тени Кастора, страдая при каждом появлении его на телеэкране, когда он в сопровождении своей идеальной жены принимает немецкого канцлера или китайского премьера. Временами он казался ей смешным, и она радовалась, что свободна и сильна, хотя и застудила сейчас ноги, счастлива от того, что у нее есть это маленькое чудо с такими же, как у нее, пепельными волосами. К черту Кастора! Его эгоцентризм, его паранойю, его противников, его полицию и заговоры! Слава богу, она теперь свободна, и это он освободил ее. Почему газеты никогда не рассказывают о том, что делает власть с человеком и человек с властью?
Настанет день, когда она нарисует об этом комикс для девочек. А почему бы и не для мальчиков?