Шайтанкуль - чёртово озеро - страница 8

Ни перед кем у него нет вины на этой планете — за что же тогда выброшен из жизни? Это вопрос он задавал себе много лет и никогда не получал справедливого ответа. Казалось, что этого ответа не существовало в природе.

В его глазах уже колыхалось то пламя, в которое он хотел обратить мироздание. Пылало небо, пылала земля, и в этом огне метались такие же, как он, далёкие людишки, молившие его о пощади. А разве они пожалели и пощадили его? Даже самые близкие, самые дорогие ему люди презрели в нём человека, изменили ему. Он отомстил бы всему миру, если бы не был так бессилен. Но хоть что-то он может сделать?

Тоска с каждой секундой копилась в нём, пока не закупорила каждую извилину в мозгу. От безысходности она стала трансформироваться в злость — сначала непонятную, абстрактную, потом стала обретать очертания Ольги, о которой мечтал десять лет, очертания брата Николая, которого любил когда-то, воспитывал без отца, погибшего в гражданскую. А когда он представил, чем, должно быть, занимаются сейчас они — Ольга и Николай, — представил во всех бесстыдных подробностях, какой-то клапан перекрыл доступ воздуха в лёгкие: он стал задыхаться, корчась на земле, пока не рванул на груди брезент плаща и не вскочил на ноги. И с этого мгновения его мысли, пылающие огнём, его дрожащие руки, подкашивающиеся ноги — всё жило и двигалось само по себе, не подчиняясь его воле.

Андрей зашёл в хлев, в темноте нащупал лестницу, ведущую на сенник, забрался по ней и стал сбрасывать вниз сухое сено. Он ничего не видел, не слышал, не чувствовал. Не ощущал сладковатого запаха навоза и пряного духа сушеных луговых трав, которые грезились ему в лагере, не слышал как слабо мукнула и захрустела сеном корова, как хрюкнул встревожено проснувшийся подсвинок. В его ушах стоял лишь жаркий шёпот Ольги: "Милый мой!", который адресовался когда ему, Андрею, а теперь услаждает слух и мужское самолюбие брату Николаю. И чем назойливее и настойчивее звучал этот шёпот, тем ярче пламя разгоралось в его почти обезумевших глазах, а ему мало было этих сполохов, ему хотелось, чтобы в этом пламени горела, корчась и обугливаясь вся земля.

И Погарцев засуетился. Скатился по лестнице вниз, схватил большую охапку сена, бегом понёс его к дому, бросил у стены напротив потухшего окна, сбегал ещё в хлев и снова принёс сена. Затем он по-хозяйски, стараясь не шуметь, затворил окна ставнями. Обходя вокруг хаты с третьей охапкой сена, он подумал что надо чем-то подпереть двери сеней. Погарцев закатил на крыльцо колоду, на которой рубят дрова, приставил к двери. Но и этого ему показалось недостаточно. Он снял с ворот хлева заржавевший амбарный замок и запер им сени. Таская сено, подкатывая колоду, он совсем не заботился о том, чтобы не шуметь, он не думал о том, что в доме могут проснуться, поднять шум — в его ушах стоял жаркий шёпот Ольги, а перед глазами уже полыхало пламя.

Присев у кучки сена, он стал стучать кресалом, и от первых искр задымилась сухая трава, затем из-под неё высунулся язычок пламени. Весело занялся огонь.

Пламя, разыгравшееся на полнеба, плясало в зрачках поджигателя, и они отсвечивали безумием. Погарцев с каким-то сатанинским похрюкиванием засмеялся, исступлённо шептал одно слово: "Горит! Горит! Горит!.."

Тихо спала Разуваевка, не подозревавшая, какое несчастье грозит ей. Ничего не соображавший Андрей ликовал, стоя у адского кострища. Он не думал о том, что горит его хата, что в этом огне погибнут люди, близкие ему кровно, он ни о чём не думал, на несколько минут сведённый с ума величавым и неистовым бешенством огня. Лишь природный инстинкт самосохранения не давал исполниться настойчиво подзуживающему желанию броситься в пламя, превратиться в дым.

Но вдруг сквозь усиливающийся рёв огня он услышал, как звякнуло разбившееся окно. И в тот же миг из пасти пламени вырвался отчаянный детский крик, словно само пламя, жадно пожирающее деревянную плоть хаты, дралось с кем-то за свою добычу и, боясь упустить её, звало на помощь чёрные силы.

И звон разбитого стекла, и детский крик смутно дошли до сознания Погарцева, он, отключённый от реальности, лишь слегка удивился. По его остановившемуся сердцу полоснул крик ребёнка — ещё более душераздирающий, чем первый. Он не узнал этого голоса, он не мог его узнать, он сердцем почувствовал, кому крик принадлежит — и задохнулся от ужаса. Там, в красивом и диком пламени, живьём горела его плоть, его дочь Марьюшка, о которой он напрочь забыл в минуту помутнения разума. И вмиг протрезвевший, вмиг осмысливший весь ужас содеянного им, Погарцев стремительным прыжком рванулся к сеням, к дверям, которые он запер, но на втором его шаге-прыжке что-то страшно затрещало, загудело — и с грохотом обрушилась крыша, взметнув в небо тысячи новых звёзд.