Щастье - страница 8

И у нас не любили называть вещи их именами. Кроме того, слишком серьёзные и длинные слова «привидение», «призрак» мало кто умел выговорить отчётливо. Было, правда, детское слово «тени», сленговое «жутики» и множество просящихся на язык слов вроде «дохляки», «трупяки», «покойники», – но лишь краткое, безоценочное, держащееся силой интонации словцо звучало безошибочно.

– Нет, – сказал я. – Ты их что, видишь?

– Откуда мне знать, что я вижу? – Муха сердито передёрнулся. – На вид живые, а на деле одинаковые. – Он критически оглядел мои волосы. – Подровнять?

Он был парикмахер – и очень неплохой, хотя и с идеями. Так, у него была идея о том, что стричь нужно без расчёски. «Ножницы, – говорил он клиенту и звонко пощёлкивал в воздухе ножницами. – Пальцы! – и он показывал свои кривые проворные пальцы. – Расчёска? – спрашивал он сам себя. – А где у меня третья рука держать расчёску? К тому же, это негигиенично». Сражённый его логикой клиент соглашался и оповещал знакомых.

– Ты неделю назад подравнивал.

– Очень давно.

– Что останется от длинных волос, если ровнять их каждый день?

– Станешь похож на человека.

– А так я на кого похож?

Муха поперхнулся.

– Сейчас оденусь, – сказал он. – Бери себе йогурт.

Заглянув в холодильник, я брать ничего не стал. Мы вышли в комнату. Я развернул сослуживший свою службу журнал и увидел одну голую жопу; перевернул страницу – увидел другую. Обе принадлежали кандидатам на пост губернатора. Из пояснительного текста я понял, что одна жопа мужская, другая – женская. Кандидатов всегда было двое, а губернатором становится кто-то третий.

– А что, выборы ещё не кончились?

– Ой, ну я не знаю, – буркнул Муха, нервно роясь в куче барахла, сваленного на стульях и полированном обеденном столе. – Надеть мне бархатную рубашку? Это ведь как с Армагеддоном: триста дней до Армагеддона, двести дней до Армагеддона, пятьдесят, десять – а потом выясняется, что Армагеддон был вчера, и всё началось сначала.

– Замёрзнешь в рубашке.

– Да ладно, до угла добежать.

Он собирается; выглядит это чудовищно. Весь кривой, корявый, щуплый, в длинной, чуть ли не до колен, майке и без трусов, он исполняет сложный танец под неслышную миру музыку. Загаженный пол услужливо подстилает под его летящую пятку комки ниток, перья, обрывки журналов, смятые бумажные пакеты из-под молока, грязное белье. Вещи покрупнее трещат и падают. Жирная пыль на мебели клеем пристает к ткнувшимся в неё пальцам. Пушистая пыль по углам взмывает вверх, отзываясь на взмах ищущей руки. Муха находит под кроватью и надевает носки, смотрит на меня. «Они чистые», – говорит он смущённо.

Муха знает, что пижоны, которым он, основываясь на моих рассказах, так старается подражать, каждый раз одеваются в свежее. Он старается, но ему очень трудно понять. Он живёт среди людей, из которых даже самые чистоплотные моются раз в неделю – и тогда же меняют бельё.

– Всё-таки ты засранец, – говорю я, ложась с ногами на диван. Я смотрю на свои ботинки. Они блестят, как зеркало, но ничего не отражают. И всё же, вглядываясь, я вижу чьё-то лицо. Это не отражение, это солнечный блик. Но он улыбается мне чужим ртом, впивается взглядом чужих глаз, хлещет волной чужой, зло-сосредоточенной воли и пропадает, лишь когда я дрыгаю ногой.

– Я сюда, между прочим, голову кладу.

– В самом деле?

Когда Муха закончил наряжаться и стал перед зеркалом – тоже захватанным, заляпанным, оклеенным по краям красивыми дешёвыми картинками, – спина его сгорбилась, плечи обмякли и глаза виновато, устало сузились, увидев не то, что мерещилось внутреннему взору. Бархатная вишнёвая рубашка, попавшая ко мне от пижона с П.С. и передаренная Мухе, была вдвое больше нужного; кроме того, она чуть потерта и чуть выцвела. Потёртое и выцветшее на Петроградской сейчас в моде, но ведь совсем не одно и то же, когда родная вещь состарилась на вас и когда вы донашиваете чужую ветошь. В первом случае не в рубашку вы одеваетесь, а в облако воспоминаний, в запахи своего прошлого, во втором – чужие память и прожитые дни каменными складками, хомутом, ошейником, тяжким грузом ложатся на плечи.