Щорс - страница 44

Щорс сейчас же лег, посмотрел в бинокль.

— Ловко бьет, гад, — сказал он.

Петлюровский пулеметчик стрелял с крыши сарая, стоявшего на краю хутора. В бинокль было видно мерцание огня.

— Сколько тебе нужно снарядов, чтобы снять его? — спросил Щорс, обращаясь к лежавшему рядом командиру батареи, и, не ожидая ответа, сказал:

— А ну, посмотрим, жарь!

Командир батареи, пригнувшись, побежал к бугру. Телефонисты потянули за ним провод.

Щорс не отрывал глаз от бинокля. Солнце уже остывало, краснело, никло к горизонту. Стайка перепелок тяжело, со свистом поднялась из жнивья и полетела низко над золотисто-розовым полем в сторону хутора. Петлюровский пулеметчик, выпустив очередь, замолк на минуту и застрочил опять. Пули поднимали пыль над жнивьем шагах в двадцати от Щорса.

— Ждут, гады, пока стемнеет, — сказал Щорс, не отрывая глаз от бинокля, и вдруг, повернувшись, совсем другим тоном, как-то по-детски весело спросил: — А почему бы в этой степи нам не выстроить город? Что вы скажете на это, товарищ Прокопенко?

Прокопенко удивленно посмотрел на Щорса и почесал затылок.

Щорс засмеялся:

— Разве плохое место для города?

— Зачем плохое! Подходящее место.

Кто-то сказал:

— Товарищ Щорс шутит.

Щорс покачал головой:

— Серьезно говорю, товарищи. Я подумал сейчас: сколько за этот год выросло в дивизии прекраснейших людей! Честное слово, мне жалко будет расставаться с ними после окончания гражданской войны. И зачем? Почему бы нам всем не остаться вместе, не построить дивизией где-нибудь в необжитой степи образцовый социалистический город? Назовем его хотя бы «Богуния». Как вы, товарищи, смотрите на такое предложение, а?

Батарея открыла огонь. Щорс опять уткнулся в бинокль. Несколько снарядов легло возле сарая. Щорс считал: «Раз, два, три, четыре» — и вдруг замолк, опустил голову на землю, как будто задремал от усталости.

Прокопенко крикнул:

— Товарищ Щорс!

Щорс не отозвался. Прокопенко подполз, снял с его головы фуражку. С левого виска стекала на бороду струйка крови. На затылке волосы тоже были в крови. Пуля пробила голову навылет.

Шепотом, от одного к другому, передавалась весть: «Товарищ Щорс убит», «начдив погиб». Цепи богунцев замерли. Но вот кто-то поднялся во весь рост, крикнул голосом нечеловеческой силы: «Да здравствует товарищ Ленин! Да здравствуют большевики! За Коммунистический интернационал — ура!», взмахнул над головой винтовкой и побежал вперед. Он упал, сраженный пулей, в нескольких шагах от окопов, но окопы уже опустели: по полю молча, с винтовками наперевес бежали в атаку поднявшиеся без команды богунцы. Несколько минут захлебывались лаем петлюровские пулеметы, испуганно трещали винтовки. В поле разорвалось, поднимая фонтаном землю, с десяток снарядов, а потом все затихло. Богунцы все бежали вперед. Позади остались петлюровские пулеметы и батареи с переколотой прислугой.

Последний полученный Щорсом боевой приказ был выполнен: дивизия отстояла Коростеньский железнодорожный узел. Через несколько дней, прорвав окружение, она соединилась с частями Красной армии, действовавшими на Правобережной Украине.

«Любезный папаша! Шлет вам поклон ваш сын, красный пулеметчик, эвакуированный из Киева для излечения смертельных ран в уездный военный госпиталь города Клинцы. Пронеслась у нас в госпитале страшная весть о безвременной смерти нашего молодого начдива, дорогого товарища Щорса, смертью храбрых павшего в бою под Коростенем. Но никто из пребывающих тут на излечении своих ран богунцев не мог поверить этой вести, бойцы встали с коек и запели песню о командире-большевике:

Но я, будучи нем, не мог, папаша, петь: челюсти рта моего еще не работают, так что приходится употреблять в пищу молоко, а хлеба незначительно, продавливая мякоть за зубы, пребывающие в сжатом состоянии. Голова у меня, папаша, все еще забинтована. Открыт один только правый глаз, начинающий привыкать к белому свету. И что же? Страшная весть оказалась горькой правдой. В наш уездный город Клинцы прибыл траурный поезд с прахом героя. Поседевшие в боях командиры и бойцы несли последний почетный караул у гроба Щорса, поставленного в гостинице, чтобы тысячи рабочих и крестьян соседних уездов Черниговской губернии могли придти и отдать ему низкий поклон. Мы, бойцы, пребывающие на излечении от ран в военном госпитале, кто мог ходить на своих ногах или костылях, тоже пришли с большой любовью и грустью — поклонились праху дорогого начдива, залитого спиртом в гробу.