Всего, что он продумал, всего, что пережил, никто не знал, и, с нежностью спрятав свое творчество, он шел с рассеянной гордостью в редакцию.
В редакции было суетно, людно и шумно. Отдел разоблачений, руководимый восемнадцатилетним Мультиком, был полон ребят. Мультик, которому многого не хватало для того, чтобы быть мужчиной, говорил густым мужским басом. Секретарь редакции, похожий на генерал-губернатора, после вчерашней охоты талантливо ругался.
В три часа пришел заведующий литературным отделом.
— Ваша фамилия Шекспир?
— Да, — ответил Вейсман, — я так подписываюсь.
Человек, который его спросил, давно не смеялся.
Заведующий бюро расследований, заведующий хроникой, машинистка, покончив с траурным маршем, пришли взглянуть на Шекспира.
— А вы знаете, кто такой Шекспир?
Вейсман подумал: «Наверно, плохая фамилия. Все-таки Вейсман лучше, надо было сказать Вейсман, а не Шекспир».
— А вы Толстого читали? — спросил фельетонист.
И Вейсман ответил:
— Не читал.
— А Гоголя читали?
— Не читал.
— А Достоевского читали?
— Не читал.
Тогда поэт Корнилов, пораженный присутствием Шекспира, спросил:
— А Генриха Гейне вы читали?
Шекспир, смущенный обилием имен, сказал:
— Я Молчанова Ивана читал!
Шекспир стоял в большом недоумении, ожидая, когда окончится великая драма. Шекспир пожелал бы возвратиться к своей фамилии, но все его спрашивали:
— А давно ли вы, товарищ Шекспир, в Ленинграде?
Из редакции он унес печальную рассеянность, блуждая затерявшейся звездой по городу.
Над неоконченной драмой Шекспир уснул. Шекспиру приснился сон. Он видел местечковую белорусскую осень. Величественно вставали суббота и курица, которую будет кушать сапожник Нахимсон. А в это время вдалеке от Ленинграда и очень-очень далеко от всяческих сновидений, в Белоруссии, такая тишь, такая осень, и местечко Старые дороги раскинулось, как млечный путь, и едет по дороге сам председатель волисполкома чубатый Анисим.
Шекспиру становится холодно, слишком сильно дует белорусский ветер, и на кровать идут густые и холодные запахи белорусской лени, сони, болотной грязи. Дрожа закрылся он драным одеялом, так как сквозь форточку пробивался торфяной сырой ленинградский воздух, который принят был Шекспиром за белорусский ветер.
Утром он вышел на улицу. Я встретил его и спросил:
— Шекспир, куда ты идешь?
Он ответил:
— Не зови меня Шекспиром, моя фамилия Вейсман.