Шёпот листьев в больничном саду - страница 2

Марина не ответила: лишь посмотрела на меня как-то странно задумчиво.

— Хорошие у тебя родители, — вдруг вырвалось у неё. — Каждый день почти ездят.

— А? — я несколько удивлённо кивнула. — Ну да, они у меня такие. Заботливые.

— Ты одна у них?

— Да нет. Машка, моя старшая сестра, уже три года как замужем. Только они по работе в Питер переехали. Вот недавно сама ребёнка родила. Мама всё тоскует, что внука понянчить не может. Вот на мне и компенсирует, — я рассмеялась — почти не через силу. — Я сейчас, считай, сама почти как младенец. По крайней мере, детское питание ем с удовольствием.

Марина опустила глаза.

— Хорошо тебе, — тихо проговорила она. — Тебя дома ждут…

Потом вдруг встала и побрела куда-то по дорожке, не глядя на прохожих.

— Марин!

Она не обернулась. Только голову в плечи глубже вжала.

Я сидела и смотрела ей вслед, и болезненная жалость жгла меня изнутри. Потому что я прекрасно понимала, что она сейчас чувствует.

Я сама через это прошла.

Сколько нас таких здесь, с одинаковыми историями, где разница только в деталях?..

— Сашка! — до меня донёсся радостный крик мамы. — Почему без шапки, безобразница такая?!

Я обречённо вздохнула и поднялась навстречу очередному нагоняю.

Когда я услышала его во второй раз, я приняла его голос за сон.

Каждый курс высокодозной химии — это круг ада. Сначала тебя почти убивают, потом ты оживаешь; и как только ты возвращаешься к почти нормальной жизни, тебя снова отправляют на пытку.

У меня это было уже в пятый раз.

Острый лейкоз — это путешествие через пустыню. От оазиса до оазиса. А между ними — палящее солнце снедающей, изнуряющей, невыносимой боли.

Той ночью я лежала под капельницей, уставившись в белый, тошнотворно-стерильный потолок своей палаты, и пыталась заснуть.

Конечно, сначала я решила, что мне мерещится. Я лежала в асептическом блоке, и даже медсёстры ко мне входили исключительно в сменной одежде — только из-под антибактериальной обработки. Сейчас иммунитет у меня отсутствовал, убитый теми же препаратами, что убивали мою болезнь; и смертельной могла стать любая бактерия, даже те, что для нормального человека абсолютно безвредны.

В мою палату никак не могли проникнуть посторонние. Тем более ночью.

Он был в цветах крови и забвения. Волосы — белый пепел, кожа — первый снег, губы — лепестки бордовых роз.

Я не смогла бы сказать, стар он или молод: лицо его было лицом юноши, но с чертами куда тоньше и изысканнее моих девичьих — а тьма в глазах казалась древней, как сама вселенная.

Он стоял, глядя на меня, и улыбался.

А потом разомкнул губы — и я поняла, чей шёпот слышала в саду.

— Бедная девочка, — голос был тих и лёгок, как ветер.

Когда я моргнула, его уже не было.

Во время химий мне часто снились странные сны. Пугающе реальные. Поэтому я даже особо не удивилась: только пожала плечами и закрыла глаза.

Мне померещились крики где-то за соседней стеной — а потом, как ни странно, я сразу заснула.

Поутру медсёстры, зашедшие ко мне поменять капельницу, показались мне какими-то пришибленными. Впрочем, я не понимала, как они вообще могут быть не пришибленными, работая в таком месте. Когда меня впервые привезли в гематологическое отделение, я подумала, что теперь знаю, как приблизительно выглядит концлагерь.

Во всяком случае, его узники.

Мне привезли завтрак, и я покорно проглотила свою стерильную кашу. Вкуса я не почувствовала. Впрочем, может, его и не было.

Чуть позже пришёл мой лечащий врач, Владимир Алексеевич. Медсёстры звали его Вольдемаром, и я про себя — тоже. Врачу уже перевалило за пятьдесят, но он удивительно хорошо сохранился: пышные русые кудри, чуть тронутые сединой, улыбчивые морщинки в уголках губ, зоркий лазоревый взгляд поверх очков. Да и брюшка под халатом не видно.

Это было почти забавно, но он сам болел. И тоже лейкозом. До сих пор периодически уезжал на очередной курс лечения в Германию. А ведь если бы сам случайно не проговорился, ни за что бы не подумала.

— Ну здравствуй, Александра, — проговорил Вольдемар. — Как самочувствие?

— Тошнит, — ответила я. — Как всегда.

А чугунная голова, шум в ушах, мушки в глазах и общее ощущение, что по тебе проехался бульдозер — на это даже жаловаться не стоит. Это только первый день: дальше будет хуже.