Шкловцы - страница 15

— Вот… — говорит дядя Зяма своей супруге Михле. — У тебя все зря пропадает. Ты ведь тоже купила апельсин на Пурим! И где кожура? Нету, выброшена.

Перебивает его дядя Ури:

— Ну, Зяма, давай лучше еще по капельке!

И улыбается косыми глазами своей хозяйке, тете Фейге.

Горлышко бутылки опять оборачивают поверх пробки куском белой тряпочки, чтобы водка не выдохлась, и ставят обратно в шкаф получше настояться. Стоит там бутылка одна-одинешенька, как благочестивая еврейка, агуна[48] в чепце…

Приходит Пейсах, продают евреи хомец[49] Алексейке, водовозу с грязными льняными волосами. Бутылка с померанцевкой тоже попадает в гойские руки. Целую неделю стоит она, проданная, запретная, и ждет не дождется, когда ее пустят обратно, чтобы мужчины с седыми бородами и женщины в благочестивых париках[50] произносили над ней благословение и рассуждали о чудесах тети-Фейгиной тороватости.

Иногда такой бутылки хватает на год. Время от времени в нее добавляют свежей водки и отведывают до тех пор, пока кусочки апельсиновой кожуры на дне не потеряют своей силы, не размокнут и не выцветут. Тогда дядя Ури выколачивает их из бутылки на тарелку.

Это бывает обычно на исходе субботы, после гавдолы, когда дополнительная душа покидает человека и будничная тоска прокрадывается из углов. Ищет дядя Ури, чем бы себя порадовать, и вспоминает о размякших, пропитанных водкой сладких апельсиновых корочках.

Он, извините, переворачивает глубокоуважаемую бутылку над тарелкой и шлепает ее сильно, но мягко по вогнутому дну.

— Пум, пум, пу-у-м… — гулко отзывается бутылка на весь дом, окутанный тенью исхода субботы.

В этом звуке слышится что-то вроде испуганного глубокого вздоха, гулкое эхо старого вычерпанного колодца. Кажется, бутылка кричит о том, что из нее выколачивают душу, остаток жизненных сил… И при этом из ее стеклянного горлышка падают клейкие золотисто-желтые аппетитные кусочки.

Потом становится тихо. Дядя Ури произносит благословение над этими остатками, пробует сам и дает попробовать всем.

Дети согласны, что хоть от корочек и жжет немного язык, но вкус былого пуримского апельсина, мир его праху, еще чувствуется.

К тому времени, когда в доме дяди Ури исчезает последнее напоминание о знаменитом апельсине, его наследники — вымоченные, набухшие зернышки — давно уже проросли в цветочных горшках у выданной замуж дочери дяди Ури. Три-четыре острых клейких листочка пробились из каждого зернышка.

С них только недавно сняли перевернутые запотевшие стаканы. Они привыкают, не сглазить бы, к шкловскому климату и понемногу растут, покамест сдерживая зеленую улыбку, которую тайком привезли из теплых стран.

Молодая жена ухаживает за ними, поливает через день. И Бог знает, что из них может однажды вырасти.

Всю зиму стоит дяди-Урина скотина в тесном стойле, пристроенном к сеням. С маленького чердачка, расположенного под стропилами сеней, ей кидают ее ужин и ее подстилку — сено и солому — прямо в стойло.

Длинными зимними ночами, в сильные морозы и метели, слышат, просыпаясь, домочадцы дяди Ури, как тяжело дышит и глубоко вздыхает скотина в стойле, будто хочет сказать на своем коровьем языке:

— Му-у-у… Фу-у-у!.. Тяжелая зима!

Велвл, одиннадцатилетний мальчик, который уже учит Гемору, услышав глубокой ночью такой вздох, представляет, как два столба белого пара вырываются из коровьих ноздрей в холодном мраке. Он видит перед собой мягкие, добрые глаза коровы-мамы, которая уже на его памяти родила столько черных и бурых телочек и бычков, таких хорошеньких, шаловливых и глупеньких, — и всех их зарезал шойхет. Мама приносила телячью печенку с базара, тушила ее и рубила с луком… Вот и лежит теперь скотина в стойле одна-одинешенька — длинные ресницы запорошило изморозью, как мукой, — и думает, и вздыхает. О чем же ей сейчас думать, как не о своих телятках?..

— У-у-уф! — снова доносится глубокий коровий вздох из маленького стойла.

А ветер-сплетник подхватывает… подхватывает и выдувает:

— Фу-у-у…

Утром мальчик, который уже учит Гемору, просыпается с тем же сонным, ночным ощущением жалости. Теперь это ощущение яснее и свежее. Он знает, что он должен сделать. Сразу после омовения рук он единым духом проглатывает благословения, как горькое лекарство, и начинает повсюду — в шкафу, под лавкой, на окне — искать черствый кусок хлеба или булки. Нащупает свежий кусок, тоже возьмет. Бедняку все сгодится. Велвл густо-густо солит корки — ему известно, что скотина любит соль, — и украдкой выходит в сени. Тихонечко отпирает дверь и протягивает лакомство обеими дрожащими, худенькими руками: