Шкловцы - страница 19

Велвл побледнел, папино субботнее лицо всплыло перед ним в мистическом мраке и пропало. Какая-то старая хромая бабка в черном выступила из тени, постояла немного, посмотрела на него отчужденно, и Велвл услышал мягкий, неприятный, шамкающий голос:

— Ну, милый, чаво стоишь? Иди, Богу помолись!..

Сначала он не понял, чего от него хочет эта старуха, хотя значение слов было ему понятно, но когда бабка повторила это еще раз, он почувствовал, что по нему течет холодный пот и что он бежит, убегает из этого страшного места, от этой страшной старой бабки.

Она сказала «Богу помолись». Читать «Кришме», стоя на коленях… Ой-ой-ой!

Через месяц, когда Велвл уже и думать забыл о том, что с ним случилось в соборе, он шел пообедать домой из хедера, и вдруг… Та бабка идет! Это была та самая старуха, хромая бабка, которая сказала ему в соборе, чтобы он помолился Богу. Он очень-очень ее испугался и снова убежал, убежал, как от опасности, а почему — и сам не знал.

И снова дурное побуждение.

В кухне у дяди Ури просели две старые доски в полу. Идет Файвка, младший брат Велвла, наступает на них и падает с громким ревом. Накидывает тетя Фейга шаль, убегает и договаривается с одним мужиком, плотником Трохимом.

Утром, часов так в шесть, Велвла от его детского сна пробудил назойливый стук топора. Велвл сразу понял: Трохим пришел.

Велвл быстро оделся. Ему захотелось увидеть, как чинят пол, как встают новые, пахучие и струганые доски среди старых, как влетают новые, длинные гвозди, когда их стукают по плоской головке, в белое душистое дерево.

— Что так рано, праведничек ты мой? — встречает его иронически тетя Фейга. — Видать, встал к полуночной молитве?[53]

— Спать невозможно… когда так стучат топором, — отвечает Велвл, прикинувшись простачком, и поливает себе на руки[54]. Потом отходит в сторону, потихоньку тянется, дотягивается, ощупывает инструменты Трохима и восхищается:

— Глянь, мама, как блестят, и как же они блестят!

Но тетя Фейга только сердится. А тут брызжут щепки, пахнет смолой. Велвл слышит, как Трохим пилит и строгает, усердно тешет и при этом от души кряхтит: «Ха-а, ха-а!» Удар топором и выдох, вдох и удар топором. Или разозлится на паршивый гвоздь, который ленится входить туда, куда надо, и клянет его на мужицкий манер:

— Эх, коли б тобя фра-анци![55]

Под «трефной» табуреткой Велвл замечает грязную Трохимову торбу. Он трогает ее и снова потрясенно тянет маму за фартук:

— Это его еда… мама? Гои едят? Глянь, мама!

— Его, его, его! Ну? Твоя, что ли? Пошел вон отсюда!

Велвл ужас какой любопытный. У него просто сердце выскакивает из груди, а мама только кричит. Велвл сдерживается и отпускает торбу, чтобы его в чем-нибудь таком не заподозрили. Но по правде… Что, например, может в ней лежать? Что, например, ест Трохим? Какой вкус у гойской еды?

Часов в восемь Трохим откладывает свой топор, скидывает меховую безрукавку, развязывает грубую торбу на «трефной» табуретке и садится поесть. Велвл уже тут как тут и, как кошка, смотрит Трохиму прямо в его широкое лицо, в его сильный крестьянский рот, который готов начать жевать.

Мужик достал из мешка полбуханки черствого солдатского хлеба, разбойничий острый нож, бумажный кулек соли и под конец какой-то белый, четырехугольный жирный кусок, прошитый красными жилками. Поглядев внимательно на этот кусок, Трохим перекрестился.

— Мама, мама, глянь… Это свинья?

У Велвла аж дух захватывает от возбуждения и томления.

— Это еще что такое? Пошел вон отсюда! Сколько раз тебе можно говорить: когда человек ест, не гляди ему в рот!

Трохим режет свой хлеб и свою «свинью» на красивые четырехугольные кусочки, плоские и дразнящие… Хлеб такой черный и матовый, жир такой белый и блестящий. Один цвет накладывается на другой. Острый нос Трохима, его пальцы, его зубы и его нож перемазаны запретным жиром, который он ест. Каждый кусочек он макает в грубую соль, перемалывает пищу, как жернов, и то, как он жует, слышно по всему дому. Хоть на улицу выйди, и там будет слышно… Велвл глядит на маму: она стоит, прислонившись спиной к теплой печке, руки сложены на животе, а глаза смотрят на Трохима сверху вниз с некоторой жалостью, но вместе с тем с отвращением и насмешкой. Мама потихоньку качает головой, как будто хочет сказать: