Шкловцы - страница 4

Но прежде чем дядя Ури усядется за чтение газет, вы должны еще познакомиться с их продавцом.

Жил-был в Шклове некий сапожник, звали его Моте, человек простодушный, башмаки латал. Проткнул он однажды левую руку ржавым шилом. Стала у него рука пухнуть. Начал он с ней по докторам мыкаться, пока им, ни про кого не будь сказано, не пришлось эту руку отнять… Этот Моте вернулся как-то утром без руки из губернской больницы и весь день просидел, словно каменный, в своей запыленной мастерской, не сводя глаз со старых колодок. Шило — есть, дратва — есть, молоток и гвозди — есть, дыр в еврейских подошвах тоже предостаточно, а руки-то больше нет. Остается только получать пособие или просить по дворам.

Но Бог посылает лекарство прежде язвы: сотворил Он газеты еще до того, как у Моте заболела рука. Широкие, шумные бумажные волны уже несколько лет неслись из столичных центров в города и деревни. Саранча напечатанных черных словечек разлеталась повсюду, принося с собой отголоски мировых скандалов, гул больших городов, нервный шум новейшего времени. Но в Шклов они все-таки проникнуть не могли. Им приходилось сворачивать в сторону перед его традициями, его деревянными домишками и его грязными дорогами и огибать Шклов. Так продолжалось до тех пор, пока однорукий Моте не поднялся из-за стоящего без дела исцарапанного сапожного верстака и не повернул бумажный поток в местечко.

В один прекрасный день все вдруг увидели, как Моте, со своей спутанной сивой бороденкой, со своими детскими голубыми глазами, несет какой-то четырехугольный пакет, прижимая его к себе культей. Пакет был завернут в красный хасидский носовой платок. Что же такого мог нести с собой человек вроде Моте?

Тихо, как нищий, заходил он в каждый дом и просил купить у него газету, русскую или еврейскую. Газеты шли Моте, как сабля меламеду. Но что поделаешь со своим человеком, да еще одноруким? Возьмешь у него газету, дашь ему копейку. И так валяется эта газета, валяется, пока в нее не заглянут.

Вот так, потихоньку, обыватели стали привыкать к чтению прессы, и если Моте не появлялся хотя бы день, его уже не хватало. А когда он потом все-таки приходил, люди возмущались: «Что это значит, Моте, куда это вы вчера пропали? Мы же остановились в газете как раз на том, как девицу привозят в султанский гарем…»

Слава Моте росла изо дня в день. Его грошовый заработок стал миссией, удовлетворением духовной потребности местечка. А его старый-престарый кожух сменился новым пальто с бархатным воротником.

Свои газеты он больше не таскал в носовом платке, будто контрабанду. Открыто и гордо разносил теперь Моте газетные листки. В обывательские дома заходил с важностью шадхена, на улицах зазывал: «Покупайте, евреи, „Друга“[24] дома, то же самое, что „Жизнь“[25] ежедневную, покупайте „Северку“ (это было собственное сокращение Моте для газеты „Сев.-Зап. край“[26])». Время от времени он и сам бросал взгляд на черные точечки.

Моте уже стал настоящим героем. Одному Богу известно, где он выцарапал себе белую летнюю студенческую тужурку с потускневшими пуговицами и откуда стащил пару узких щегольских брюк и чиновничью фуражку неведомого ведомства с красным околышем. Всё это он напялил на себя. С точки зрения Моте, это и был настоящий мундир еврейского продавца газет. В местечке это скрещивание одежек вскоре получило признание: если продавец газет так одевается, возможно, он и должен так одеваться.

После пяти, когда привозят почту, обыватели уже поглядывают в окна, не идет ли Моте с пачкой газет под культей. Если идет — выходят ему навстречу. Простонародье покупает еврейские газеты и за наличные копейки, почтенные обыватели — русские — и в кредит.

Заходит Моте к дяде Ури в дом, появляется тетя Фейга, берет себе «Газету-копейку»[27] и кладет ее на комод. Там скапливаются русские газеты, и никто не заглядывает в них по целым неделям. Сама тетя Фейга довольствуется важнейшими новостями, услышанными от продавца:

— Ну, реб Моте, что нового слышно?

Моте уже привык избавлять своих постоянных клиентов от неприятного труда читать по-гойски. Прежде чем принести газету, он выбирает из нее самые что ни на есть «сливки» и делится ими с обывателями: