«Шпионы Ватикана…» - страница 31

Во второе воскресенье Пасхи (воскресенье in Albis) прошло торжественное богослужение, первое после прихода советских войск. Храм был до отказа заполнен, видимо, людям хотелось вознаградить себя за слишком скромную Пасху, некоторыми и вовсе пропущенную. И я тоже вознаградил себя, когда поднялся на амвон, чтобы толковать Евангелие: верующим и сомневающимся, как Фома, я привел неоспоримые доказательства божественности Господа нашего, Иисуса Христа, основанные на неопровержимости Его Воскресения. В то утро я говорил с таким пылом, что многие прихожане испугались за меня, думая, как бы неверующие и даже воинствующие атеисты, которые наверняка были в церкви, не захотели отомстить мне своими обычными способами.

Но для часа тьмы срок еще не настал. Пока светил день, и не было опасности споткнуться.

Первые впечатления были, таким образом, хорошие. Но уже являлись предвестия будущих бурь. Обнаруживались все новые следы жестокости нацистов и их сообщников, мы предчувствовали, что это приведет к дальнейшей мести. На несколько дней были выставлены на всеобщее обозрение останки примерно пятнадцати человек, наполовину спаленные огнем. Их нашли в подвале, где эти люди укрывались сами, а возможно, были загнаны немцами. Убийцы подлили бензина и подожгли подвал. Пламя охватило людей, когда они были не то живы, не то только что задушены, — тела лежали обугленные и скорченные. Среди них были тела женщины и ребенка лет трех-четырех. Это было самое душераздирающее зрелище, но были и другие ужасы. Многие семьи оплакивали исчезновение родственников. Некоторых находили убитыми по подвалам; других не находили ни живыми, ни мертвыми. Потом в окрестностях города обнаружили недавно вырытые и вновь засыпанные ямы, и там были найдены многие из пропавших.

Эти картины человеческой жестокости рождали во мне грустные предчувствия, я думал, что кровопролитие не закончится и после того, как немцев заставят сложить оружие. Поскольку советская мораль всегда стремилась к мести, будет еще много жертв. Только тогда, возможно, утихнет человеческая вражда, когда невинные жертвы, готовые к прощению, великодушно предложат Богу свою жертву.

Когда люди поймут, что жестокостью не добиться ничего хорошего? Сталину не пошел впрок урок Гитлера, проигравшего войну с СССР из-за своей жестокости.

Тем временем жизнь перестраивалась, но совершенно непривычным образом. Казалось, что мы находимся в другом мире. Улицы города переименовывались; некоторым возвращали предвоенные названия. Успенскую улицу (она так называлась по православной церкви Успения) переименовали в улицу Красной армии. Екатерининскую (там находилась наша главная церковь) снова назвали улицей Карла Маркса. Ришельевская стала улицей Ленина. Гаванную, на которой живем мы, переназвали в честь безвестного большевистского героя.

Отношение к личности переменилось. Так же и к частным заведениям, если им удалось выжить. Теперь имело ценность только государство. Его представляли отдельные лица с их интересами, эгоизмом, капризами. Именем государства и народа эти люди извлекали выгоду из всего и из каждого. Так, самые простые дела перешли в ведение государства и стали крайне затруднительными.

Даже семья стала игрушкой в руках государства. Через несколько недель после прихода большевиков я отправился стричься к своему парикмахеру. Спросил его, как дела. Он грустно ответил: «Как видите», — и объяснил, что он и такие, как он, стали государственными служащими. Клиенты теперь расплачиваются со служащим за кассой, ведающим финансами, а парикмахерам оставлен мизерный процент — все остальное идет государству и кассиру. Все находится под контролем огромного государственного аппарата.

Первым важным делом, с которого начали власти, стала «паспортизация»: каждый обязан был явиться в милицию для регистрации или продления старого паспорта. Новые паспорта выдавались тем, у кого их вообще не было. Сразу оговорюсь — это были паспорта для внутреннего пользования[57].

Сначала власти «разобрались» с молодежью (с девушками по большей части). Кого-то отправили на фронт, кого-то — в тюрьму, мало кого оставили в покое, вернее сказать, что и с ними разобрались, превратив вместе с остальным населением в винтики военно-полицейской государственной машины. Приказ «идти на фронт» был естественным, но не естественна подоплека приказа: «искупить вину перед Родиной». Еще менее естественно было сразу или через несколько месяцев на передовой услышать: «идите в тюрьму за измену Родине во время вражеской оккупации». Тем не менее таковой оказалась участь большинства.