«Шпионы Ватикана…» - страница 62

На прогулку нас выводили во двор, большая часть которого была разделена на деревянные загоны площадью от двадцати пяти до пятидесяти квадратных метров.

С точки зрения духовной перевод в новую тюрьму я счел большой удачей, так как здесь мог сосредоточиться. В камерах было не так тесно: сперва, совсем недолго, мы сидели втроем, и шума от разговоров стало меньше; потом нас, уже надолго, осталось двое, и мне удавалось молиться в тишине. Чуть меньше месяца я наслаждался покоем, так как следователь поместил меня в одиночку, — это означало наказание, для мирян чувствительное; для меня же, наоборот, это был дар небес. В течение нескольких лет военной жизни (двух с половиной лет) и пастырства в Одессе я не мог совершать обычные духовные упражнения, а тут полная изоляция. Десять дней я посвятил упражнениям по правилу, в почти полном молчании, — за это время меня лишь однажды вызвали на допрос.

Так я достойно подготовил душу к празднику св. Игнатия Лойолы. А в сам праздник и тело получило свою долю радости: в обед, состоявший, как обычно, из пустой перловой бурды, в моей тарелке оказалась крошечная, но целая морковка. И я вознес благодарственную молитву св. Отцу-основателю.

Приблизительно 8 августа меня перевели на первый этаж: камеры здесь были более сырые, воняло всем понемножку, особенно плесенью. Первое время я сидел с белорусским капитаном; был он из Белоруссии, подчиненной Советам. Капитан стал первой душой, которой я попытался передать плоды своих духовных упражнений. На самом деле учеником он оказался неважным, воспитан он был по-советски, в Бога не верил. Несправедливость советских начальников ожесточила его; возвыситься над убожеством, в котором находятся наши души, он не смог. Капитан попал к немцам в плен в первые дни войны, когда был дома в отпуске, — его обвинили в «измене Родине». Смириться с несправедливым приговором он не желал и был в отчаянии, что обречен провести в заключении десять лет.

Я призывал его смириться и уповать на Бога, но он спорил и доводом выдвигал мое собственное заключение.

— Вы, — говорил он, — хоть и верите, и молитесь, а находитесь в условиях не лучших, чем я, и тоже получите десять лет каторги.

— Десять лет каторги — честь для меня. Я счастлив жизнь отдать за Христа и за спасение души. Подчинитесь и вы воле Божией и терпеливо ждите благ, которых никто в мире у вас не отнимет.

Я старался не настаивать, но время от времени возвращался к этой теме. Иногда и капитан признавал, что вера нужна, хотя бы для того, чтобы поддерживать силу и мужество. Но однажды он огорчил меня, велев прекратить увещевания. «На что мне вечная жизнь? — сказал он. — Хочу жить на земле. Жить. Пусть Бог, если Он есть, вернет мне свободную и нормальную жизнь. И больше мне ничего не нужно».

Глупец! Он не знал, что лучший способ получить от Творца жизнь, в том числе и мирскую со всеми благами, — это искать Царствия Божьего и правды Его. Мне оставалось молиться за упрямца, что я и делал.

В то время я стал также заниматься неким полезным делом, а именно цензуровать книги. Взялся я за это раньше, когда был в камере один. Книги, которые нам предлагались для чтения, особенно в Лефортово, зачастую были полны лживой философии и клеветы на религию; к тому же многие книги были испорчены: заключенные рвали их на самокрутки. Тогда я решил, что тоже могу рвать книги, и стал спускать в парашу особенно вредные страницы, могшие забить предрассудками головы людей несведущих. Моя цензура продолжалась месяца два, то есть и тогда, когда белорусского капитана заменил другой сокамерник. Однажды библиотекарша предупредила меня и моего нового товарища, что заметила порчу книг. «Виновную камеру, — добавила она, — лишат права пользоваться библиотекой». Мой сокамерник простодушно заверил ее, что-де это не мы, — с цензурой пришлось покончить.

Мой новый сокамерник был певцом, тенором, солистом московского театра, славным человеком. В 1941 году он с оркестром театра давал концерты на фронте и под Курском попал в окружение. Мобилизованный немцами вместе с рабочими, он решил петь и тут: пел на оккупированной территории, пел и в Германии, даже по радио. Это и стало его «изменой Родине». «Я прославлял Родину, — говорил он, — я пел наши песни немцам, а они (чекисты) хотят сделать из меня изменника. Я, не раздумывая, вернулся в Россию, уверен был, что за мной нет вины; я поверил словам их людей за границей, что Родине не в чем меня упрекнуть. И видите, куда они меня упекли? Так они держат слово».