Штормовой Тринидад - страница 5

  Бен возвращается в кресло, берет сигару, но, подумав, снова откладывает в сторону.

  - Я понял... вчера. Понял, что ты, наверное, тоже ее видишь, - гаваец качает головой, - ее видели все наши, все, кто... кто ушел. А я - нет. Ты ведь помнишь, да? "Я никогда не повернусь спиной к океану"... Я нарушил клятву, брат, и потому она не приходит ко мне.

  - Что за чертовщина тут творится?

  Риторический вопрос. Большой Бен откидывается в кресле и вдруг снова, как вчера, кажется старым и усталым.

  - У меня нет ответов, брат. Я могу лишь попробовать показать тебе то, что увидел Майлз. Мне больше нечем тебе помочь...

  * * *

  Мы идем на север, в ночь. Тридцать, сорок миль от берега? Я теряю счет времени, а значит - и всему остальному. Бен молчит - не проронил ни слова, как отчалили, лишь рулить напряженно штурвалом старого катера. Усталый дизель квохчет натужно, заглушая плеск волн. Дождь перестал, ветер утих - черный штиль под небесами без звезд. Тьма глотает нас - жуть, но иначе нельзя.

  Мы глушим мотор уже за полночь и спускаем на воду маленький ялик. Бен уйдет, и я не спрашиваю, как он будет искать меня утром - странно, но такие простые вопросы кажутся мне неуместными. Я перебираюсь в утлое суденышко и гаваец, не прощаясь, заводит мотор. Недолго я еще вижу навигационные огни и белую пену кильватера, но вот призрачный свет растворяется в темноте, чахлый рокот дизеля затихает, и я остаюсь один на один с Океаном.

  Ложусь на дно и закрываю глаза, вслушиваясь в плеск волн за бортом. Мутные мысли черными муравьями копошатся в альковах сознания, но ни одну из них мне не поймать, не додумать, не понять. А вокруг - кромешная тьма, без ориентиров и преград. Плеск волн, бездна небес... Я вспоминаю детство: гавайские пляжи, ночь на доске под полной луной и наша клятва - моя, Бена, Моники, Майлза. Мы были детьми и... живыми богами - ведь у нас были волны.

  Я просыпаюсь внезапно от пронзительной, опустошительной тишины. Открываю глаза - свет. Вскакиваю - так и есть: всюду, куда ни кинь взгляд, океан сияет россыпями огней, скользящих куда-то под застывшей слюдою поверхностью. Опускаю руку, касаюсь этого неживого стекла - нет, просто вода, но ни волн, ни качки... Ни звука кругом - только тьма и гипнотический свет в глубине.

  Что-то трется о дно ялика - что-то большое; я подпрыгиваю на месте, мечусь от борта к борту, силясь разглядеть что-нибудь сквозь сияние глубин - тщетно. Удар, ялик швыряет в воздух, я лечу в молочную пелену сверкающих вод, группируюсь и, пронырнув привычно, тут же выныриваю, цепляясь инстинктивно за выбитую из лодки доску. Отплевываюсь, вскидываю глаза и... замираю.

  Прямо передо мной, на неестественно гладкой поверхности горящего потусторонним огнем Карибского моря, стоит Майлз. Стоит, точно на паркете, словно земное притяжение и глубокие воды не властны над ним. Знакомые черные кудри и почти бесцветные голубые глаза, греческий профиль, аккуратная бородка - он почти не изменился с последней встречи, лишь пролегли морщины на переносице да в уголках губ.

  - Алоха, брат.

  Я молчу. Он опускается, садится и скрещивает ноги. Смотрит грустно, но без укора - как же много воды утекло...

  - У нас мало времени, брат. Я верил, что ты придешь и надеялся... Надеялся, что скажу тебе все, что хотел и на что всегда не хватало времени и... да что там таить: просто мужества. И вот теперь, когда мы здесь, я... не с знаю, с чего начать.

  Он замолкает на секунду, привычно закусывая нижнюю губу. Кажется таким родным и таким... далеким. Странно, но мне приятно слышать его знакомый сильный голос - он словно будит во мне что-то забытое, похороненное под пеплом серых будней.

  - Знаешь, я всегда восхищался тобой, - Майлз усмехается собственным словам, - ты всегда был лучше меня. Я надеялся стать таким же, но... все было бесполезно. Чтобы быть лучшим, мало быть храбрецом - нужно быть чуть-чуть сумасшедшим. Я думал, что техника, навыки, сила воли - всего этого достаточно. Нет. Я любил Океан и хранил верность клятве, но ты был одержим волнами, и мне было не суждено догнать тебя. И потому... потому я не мог простить: ты мог стать лучшим, но так боялся быть вторым, что предпочел просто... не быть.