Штормовой Тринидад - страница 7
Я хочу, я должен что-то сказать, но изящный пальчик касается губ, прерывая слова на вдохе. Она наклоняется, ее волосы отсекают мир, а губы дарят вожделенный поцелуй. В нем - горечь морской волны, странная, терпкая... Я не хочу, чтобы это заканчивалось. Руки сами собой сжимают ее упругие бедра, скользят чуть выше, упор, рывок - подминаю под себя, перехватываю тонкие запястья, жду сопротивления - пустое: в синеве этих глаз я вижу желание.
...И отпускаю поводья, припадая к ее губам, собирая языком морскую соль с ее кожи, исследуя пальцами ее тело. Раскаленной иглой, в затуманенный разум врывается голос - один, другой... Хор голосов. Они поют, не роняя слов и в этих песнопениях - шум волн, стук камней у дна, древнее дыхание Океана. А она стонет, когда подцепляю зубами кожу, и направляет меня, и отзывается всем существом на мои прикосновения. В ней - холодный огонь, звенящее напряжение молодой плоти, едва заметная дрожь возбуждения. Я резонирую с ней живым камертоном, ощущая ее вкус и аромат, ее движения и желания. Касаюсь самых альковов, и она отзывается быстрым, ярким оргазмом.
А песнь, песнь Океана звучит, проникая под кожу, дергая нервы, точно струны, наполняя душу горечью сожалений. Чаровница влечет и манит к себе, я вхожу без труда, растворяюсь в ее существе. А она обвивает меня, прижимает к себе, точно боясь потерять... Ее сестры поют, и сам собой, я подчиняюсь вязкому ритму их песен. Точно Океан толкает меня в спину, его волны, его мощь, ставшие в единый миг песней без слов за гранью мироздания. И дочь Океана, отдавшаяся мне, вспыхивает на эндшпиле, точно спуская курок, точно обрывая нить, и серые небеса слышат ее восторженный крик...
...Желтый потолок гостиничного номера. Я сижу на полу - усталый и разбитый. За окном - рождается день, но для меня время остановилось. Я прошел по грани, заглянул за горизонт и все, что напоминает мне о реальности случившегося - лента синего шелка.
* * *
Серое утро в хмурых тропиках. Крепкий оффшор, "зеленая волна". Бен не катает - натирает воском верную "алайю", напевая какую-то детскую песенку. Я молчу - не хочу говорить, хотя понимаю, что должен. Должен что-то сказать.
- Я видел Майлза.
Бен не удивлен. Вздыхает, снимает очки, трет переносицу.
- Помнишь, как мы начитались Лавкрафта и ушли ночью на досках?
Я киваю: такое не забыть. Ночь полной луны. Мы были молоды - все мы. Майлз, Моника, Бен... Счастливое время.
- Мы так боялись услышать зов Ктулху, но все равно вышли на волны, - Бен усмехается собственным словам, - глупая страшилка... Я много думал и вот, что скажу: всю жизнь мы боимся, что нас поглотит и изменит что-то такое, что мы ненавидим. Что-то страшное, жуткое, мерзкое. Оно станет частью нас, и мы уже никогда не очистимся, не станем прежними. Но что, если нам суждено быть поглощенными чем-то чужим, но прекрасным? Чем-то, чем мы восхищаемся, к чему стремимся, чего жаждем достигнуть? Должны ли мы противостоять этому? Или бежать? Или это - наш путь? Столько вопросов...
Большой Бен усмехается себе, надевает очки, снова натирает доску.
- Не бери в голову, брат. Видно, я и впрямь постарел.
Я сижу еще немного, а потом встаю и, подхватив свой "ган", складываю "шаку".
- Алоха, Бен.
- Алоха, брат. Куда ты теперь?
Странно: ответ кажется мне очевидным.
- Ловить единорога.
* * *
...Она там, где и должна быть.
На черном камне у края воды, в синем парео и лифе-бондо цвета ультрамарин, с лазурным цветком в сверкающе-белых локонах, точно окутанная бесцветным сиянием морской пены. Тонкие браслеты на запястьях и лодыжках звенят бубенцами, синими лентами в волосах играет ветер. Она больше не пытается скрыть своей природы: не стоит, парит в паре дюймов над поверхностью камня, и это уже не кажется мне странным.
- Это ведь не твой настоящий облик?
Между нами - добрых сто футов, но я уверен: она слышит меня. И точно в подтверждение - глубоко в сознании рождается ее тихий голос, без звука и слов проникающий в само существо: