Шургельцы - страница 45

— Послушай, Прась, поговори, от души прошу, — с отчаянием повторила Сухви.

— Не сердись, такие слова Ванюшу не смогу передать. И стесняюсь я его…

— Да-а? Этого я не знала, — подозрительно протянула Сухви. — Вон ты, оказывается, как…

— Ты что, и меня приревновала, что ли?

— Не сердись… Я, видно, болею, сердцем чую, вижу, что он меня любит, а до конца поверить не могу.

— Как же не верить?

Сухви только головой покачала. Встала, пошла к дверям. Прась проводила ее. Вернувшись, подошла к фотографии, долго стояла, думала. Со снимка приветливо глядел на нее ясными большими глазами молодой парень. Не могла она отвести взгляда. Вынула из рукава вышитый носовой платок, осторожно протерла стекло. Вынула карточку, на другой стороне прочитала: «Прась, тебе, дорогая, на вечную память. Прухха. Город Чита». Служил далеко тогда, вон где, а помнил. «Эх ты, не понимаешь… — думала она с болью. — Ведь я из-за тебя приехала».

Вдруг без стука открылась дверь, ворвалась растрепанная, вся в слезах Анись. Прась быстро спрятала карточку.

— После вас он чуть не избил меня! — заплакала Анись.

— Кто?

— Кто может быть — Прухха! Ты меня нарочно напоила, говорит. Перед Сухви и Прась опозорить хотела. Откуда пришла сегодня, туда и отправляйся, говорит. Унять-то некому, мамы теперь нет. С отцом он поссорился, ушел отец неизвестно куда…

— Анись, не плачь ты, сядь… Когда протрезвится, приду, поговорю с ним.

— Он мое платье в клочки… На последние деньги купила. А что осталось из моих, тетка Унисье все утащила. Папу напоила и унесла. На мне уж ничего… — Заливаясь слезами, Анись расстегнула пальто: под ним была одна лишь рубашка.

— Успокойся, успокойся, — говорила Прась, а сама тоже вытирала слезы. Она быстро сняла с себя платье, протянула Анись.

— Такое дорогое мне не давай, он все равно изорвет. Да и отец может пропить…

Прась открыла сундук, достала другое, сатиновое платье.

— На, носи. Навсегда твое будет… Ты с ним не ругайся, пережди. Сама виновата: зачем разрешила пить? Вместо вина отцу рубаху надо было купить, старую выстирать, заштопать. Я ведь была у вас, видела. Давно ничего не стирано, не мыто.

— Сынок пусть рубаху отцу покупает…

— Прухха ведь пока учится, когда работать начнет, и он купит. Отца в рванье не заставляй ходить. Я, если бы мой папа с войны вернулся, себе не сшила, ему сшила бы. Отца надо любить…

— Эх! Знаю я все! Да кабы вы-то знали. — И, заплакав в голос, Анись убежала.

Вьюга целую неделю мела такая, что глаз открыть нельзя было. Зима злилась, предчувствовала неминуемый свой конец. Народ прав, говоря: снег — он хуже огня.

На улицах стояли огромные сугробы, похожие на дома, на пароходы, на башни, и мальчишки рыли в них окопчики, проходы; взрослые с трудом прокладывали тропы. Одним словом, работы в это время было хоть отбавляй. Больше всех доставалось людям на ферме. Помещение на краю деревни, почти в поле, — снегом засыпало весь коровник. Раньше как-то с этим мирились, протопчут с грехом пополам тропинки к дверям — и ладно. А теперь не то: как выпадет снег, на другой день его весь со двора. И коровам раздолье — гуляй сколько хочешь. Ванюша уже два дня не было в деревне.

— У коров корм кончается, пришлось ему в район ехать, — сокрушалась Спани. — И сама не знаю, что делать: две ночи прошло, а его нет и нет.

Люди забеспокоились. Плаги-ака поплелась в правление.

— Ведь сын Спани из района не вернулся. В такую вьюгу куда вы его отпустили? Другие и в ус не дуют, из теплой избы выйти боятся…

Шихранов взял телефонную трубку, вызвал райком.

— Ерусланов Иван Петрович был у вас позавчера? Выехал в тот же день? Под вечер? Ага… Куда же он делся, не знаете? Да, да, еще не вернулся. Хотя уехал без моего разрешения.

— Что сказали буинские? — забеспокоилась старуха. Председатель ответил:

— Ерусланов не маленький, отвечать за него не могу. Своя голова есть… коли не потерял.

Но все же, видно, решил посоветоваться, пошел в сельсовет.

— Разве я виноват, что отдельные экземпляры самовольничают? — возмущенно сказал он Шишкиной. — Не докладывают, обезличивают руководство, подрывают мой авторитет.