Шургельцы - страница 58

Пока старик считал председателей, Стюпан прибежал в сельсовет.

Ильин разговаривал по телефону:

— Когда курсы пропагандистов в обкоме закончатся, узнай-ка… Когда Салмин вернется? Здесь все без изменений…

Шишкина увидела Стюпана в окно, позвала. Он, приглаживая взъерошенные вихры, подошел к Ильину.

— В ФЗУ хотите меня послать?

— Что, разве не хочешь?

— Хочу, но заявление не умею писать.

— О ФЗУ, Степушка, в другой раз поговорим, — серьезно сказала Шишкина. — Пока тебе ответственное поручение. Спешный пакет отвезти надо. Кого же еще, кроме тебя, послать-то?

— Если на хорошей лошади, быстро отвезу, — обрадовался подросток и сунул пакет за пазуху.

Стюпан ушел. Шишкина задумчиво покачала головой:

— Не в мать… Зовут ее Чегесь, ласточка, значит. Красивая с виду, ничего не скажешь. А вспоминать ее не хочется. Вот, от живой матери сын сиротой остался… — И замолчала печально.

— Вы мне расскажите. Это ведь очень важно, — попросил Ильин.

А с матерью Стюпана получилось так. Ей сорока еще нет. Одна дочь была любимая. И замуж хорошо вышла. Отец Стюпана работящим человеком был, — вступив в колхоз, дом поставил, скотом обзавелся. Когда ушел на фронт, Стюпан был еще грудным ребенком. Чегесь росла в семье церковного старосты, работать не приучена. Как только муж ушел, она продала корову, летом баню и другие постройки раскидала. Ну совсем по поговорке: «Продать и одна сумела — купить и с отцом не могла». Сама Ласточка гнездо свое разорила.

В первый год войны понаехало много разных людей рыть окопы и противотанковые рвы. Был один, краснолицый, бритый наголо татарин из-под Алатыря, хорошо по-чувашски говорил. Остановился у Чегесь. Степушку мать оторвала от груди и вместе с зыбкой к дяде отправила. На письма мужу не оставалось времени отвечать. Изба теплая, желудок сытый, и выпить находили — не до писем было. «Я тебя, Ласточку синеглазую, никогда не оставлю», — говорил ей новый друг. Но кончились работы, и улетел он. Ласточка осталась одна. Сначала растерялась было, а потом дом продала: «К Абдулле на Урал уеду!»

Через милицию разыскать его пробовала, да, наверное, и имя у него было другое: канул он как в воду. Тогда поехала в Буинск. Там, на улице, встретилась с Екимом. Тот показал ей отпечатанную на машинке бумажку с печатью, стукнул кулаком в свою тощую грудь:

— Назначили завветпунктом в Урюм, как редкого специалиста. — Трофимов поскреб затылок. — Теперь спиртишко и прочее в моем распоряжении. Понимаешь, моя Ласточка?

— Ласточка, да не твоя, — улыбнулась мать Стюпана. — Что мне там делать?

— В Урюме и артель есть, устроишься туда.

— Я хотела на Урале пожить, говорят, там неплохо…

Они зашли в столовую и вышли оттуда раскрасневшиеся. «За счастьем через Волгу переходить не станем — мое счастье при мне». Чегесь голову задрала, загордилась. Ездила тайком в Урюм к Екиму, а потом вовсе возвращаться домой перестала.

В деревне худой славы не скроешь. Анна, жена Трофимова, почувствовала неладное, решила понаведаться к мужу.

А муж-то и в ус не дул, жил себе припеваючи, миловался со своей Ласточкой.

Так Анна ее и застала.

— Чегесь, что ты, совсем с ума спятила? Опять к чужому таскаешься. Не стыдно?

— Кому как нравится, как кто умеет. Я, матушка, и тем, кто постарше тебя, отчета не давала.

Чегесь, позевывая, встала, накинула плащ Екима, предложила Анне сесть — как хозяйка.

— Ты что будто жена расположилась? Вместе живете, что ли? — никак не хотела понять правду Анна.

— Коль женщина мужа из дому выгнала, надо же за ним кому-то ухаживать — кашу сварить, чайку вскипятить…

— Не мели вздор, бесстыдница. Вот как огрею по хребту-то… — Анна держала в руках увесистую дорожную палку.

— Только дотронься, я караул закричу. Еким придет, акт оформит…

Они смотрели друг на друга, перебрасывались злыми словами. Непривычная к этому Анна и ругаться-то толком не умела. Пришел ветсанитар.

— Муллой заделался, с несколькими женами живешь?

Трофимов сказал томно:

— Мне с тобой больше не о чем разговаривать. — И вдруг повысил голос: — Убирайся отсюда. Ты мой авторитет подрываешь!

— Я тебя не с работы увольнять пришла. Поесть, белье сменить принесла, — сказала Анна сдержанно. — Сейчас время военное, с едой трудно. Восемнадцать километров с лишком шла, не поглядела на распутицу. А ты меня как собаку гонишь. Эх ты! — Анна вынула из сумки крестьянский сыр, размешанный с топленым маслом, белье, завернутое в газету. — Третью неделю как корова отелилась. Даже не придешь, не посмотришь. Ты эдак облик человеческий потеряешь. Мужики вернутся, что скажут?