Шургельцы - страница 6

— Осенью полтора года будет. С нашим братом много не разговаривают, без спросу поставят, без спросу и выбросят. Сам знаешь, насчет кадров плохо после войны.

Они прошли по хлевам. На стропилах крыши росла лебеда. Почти всю солому скормили скоту, теперь над головой проглядывало голубое ясное небо.

Матви поманил Ванюша в угол потемнее, вытащил из кармана поллитровку с мутной жидкостью, ударил донцем о ладонь легонько, так, что вспенилось. Покраснел влюбленно:

— Эх, была не была, Иван Петрович, выпьем мировую. Выпьем и попляшем. Никто не увидит, не узнает. Только вот через крышу на нас смотрит, — показал он на солнце, — да и пусть смотрит, оно же греет и светит.

Ванюш пить отказался. Матви огорчился, да ненадолго, махнул рукой, вставил горлышко бутылки в рот и засосал, забулькал. Выпив больше половины, посмотрел на свет, неожиданно хрипло запел:

«Надо бы отнять», — подумал Ванюш, но тут же решил подождать, посмотреть, как это у Сидоровых бывает. А то ведь и не узнаешь правды.

— Вот мы теперь как хорошо живем, — подмигнул Матви. — Извини, брат, не осуждай, прости. — И опять надолго запрокинул голову, допивая. Серая шляпа упала на пол и покатилась под колоду. Когда осталось не больше чем с рюмку, Капитун оторвался, посмотрел по сторонам красными выпученными глазами. Ванюша рядом с ним не было.

— Вкуса не знаете, зеленые еще.

Он икнул, выпил остаток, сказал: «Норма», тут же пошатнулся, упал, хотел подняться и совсем опрокинулся на спину. Лежал вверх круглым животом, плавно загребал руками, подрыгивал ногами, будто плыл по реке. И в раскрытую крышу смотрело на него чистое осеннее небо.

Посередине села стоит большой, крытый железом дом.

Это — правление колхоза. Вокруг дома молодые ивы и березы. Сейчас они пожелтели — осень. Опавшие сухие листья нигде не могут найти покоя — ветер гонит их, гонит, — только забившись под изгородь, отдохнут. На улице трава тонкими медными проводами перевилась, перепуталась. Лишь возле заборов еще зеленеет пырей, но и он низкий, редкий.

Толстое стекло на председательском столе отбросило на потолок солнечные лучи. На стене старые часы тикали неровно, поскрипывали, вместо гирь висела консервная банка. Из нее выглядывали кривые зубья бороны.

Широко открылась дверь, вошла голубоглазая, стройная девушка. На ней городское платье, туфли на высоком каблуке, на шелковые чулки она натянула еще узорчатые гольфы, и ноги ее оттого стали похожи на дудочки с полосками, что раньше на ярмарках продавали. Волосы у нее белые как лен, кудри выпущены из-под высокой шапки. Нос вздернутый, губы пухлые. Вошла — так сразу и запахло духами.

Из-за печки вышел старик сторож, Савка Мгди.

— Никита Савельич, — девушка назвала старика на русский лад, — меня тут никто не спрашивал?

Старик потер ладонью поясницу:

— Наверно, к ненастью, что-то у меня все кости болят… Анись, доченька, ты что сказала?

— Я никому не нужна?

— Никто пока не спрашивал, доченька.

— А это что за бумага? — показала она на исписанный лист на столе.

— Эккей, старый дурак, забывать стал. Тебе эта бумага, бери, читай, доченька.

Анись стала читать — глаза ее расширились, подкрашенные тонкие брови, похожие на обгоревшие спички, сдвинулись.

— Где счетовод? — быстро спросила она.

— Куда-то вышел с новым завфермой.

— С кем?

— С новым заведующим, говорю. Вот, верно, на той бумаге все написано.

— Тут не про это. Тут написано, чтобы я нашла книгу учета поголовья на ферме.

Девушка испытующе глядела на старика.

— Почему моего отца снимают? Знает об этом председатель?

— Как не знать, наверно, знает.

Анись бросила бумагу и выбежала из правления.

— Человек не стручок гороховый, — поправляя бороду, сказал Мгди. — Эккей! Бросать его можно ли? То сюда, то туда…

Мгди стал тряпкой вытирать стол и заметил какой-то сверток. Хотел его положить в ящик, но сверток развернулся, оттуда выпали маленькое зеркальце и коротенький толстый карандаш с черным, как уголь, и красным, как кровь, концами.