Шутиха-Машутиха - страница 34

Авантюристов всегда почему-то любили и жалели пуще всякого порядочного человека. И по сей день для меня это вопрос вопросов.

Итак, мы знаем, что мысли Александры Федоровны на могиле Друга 26 февраля 1917 года не оправдались — не спас их Друг. Но в жизни случаются непредсказуемые повороты, от которых даже дух захватывает. Для меня Распутин — чистый нуль, но судьбе почему-то было угодно, чтобы я спотыкалась о него.

Как-то во время встречи с цыганским писателем и драматургом Иваном Ивановичем Ром-Лебедевым зашла речь о тех, кто слушал цыганский хор, которым в начале века руководил отец Ивана Ивановича.

— Народу собралось много. Петь не начинали, ждали какого-то важного гостя. И вот в комнату пришел высокий черный мужчина в сапогах. Почему мне запомнились сапоги? Да потому, что я в ту пору был совсем маленьким и сапоги мне показались чудовищно огромными, — рассказывал Иван Иванович. — Все оживились, зашептались, вскоре я понял, что это господин из Петербурга и фамилия его Распутин. У него были странные глаза — едва он посмотрел на меня, так меня словно током прошило и вбило в пол, я спрятался за маменькин подол и после старался не попадать на глаза господину Распутину. Послушав пение, Распутин справился, есть ли в доме телефон, вышел в соседнюю комнату — телефон находился там. Все затихли. Распутин громко, словно был в доме один, сказал в телефон: «Мама, не беспокойся, я скоро приеду». Потом он вернулся веселый и пояснил: «Мама Александра Федоровна очень беспокоится обо мне, и часа без меня не может, очень часто советуется со мной». Я тогда ничего не понял: Распутин мне, мальчонке, показался стариком, я не мог взять в толк его слова о маме. Кто-то из гостей с участием сказал, что как же ей не беспокоиться о господине Распутине, ведь все помнят о недавнем покушении. Я снова ничего не понял, увидел только, как нахмурился Распутин, потом быстро встал и откланялся.

Что и говорить, наследил крепенько мой земляк в истории. Могилу Радищева до сих пор не нашли, музея Петра Ершова в Тобольске не открыли, а про Распутина тома написали. Что ж мы до сих пор не оценили тех, кто воистину России служил? Даже и через десятилетия достойное имя вдруг выплывает скромной тенью по соседству с авантюристом, каждое светлое деяние во славу Отечества вдруг подвергается многочисленным проверкам, зато не зазорно ввести читателя в любую дворцовую спальню, где шаманит, вызывая читательский восторг, проходимец, возведенный в ранг государственного деятеля.

Гришка Распутин не спас венценосную свою «маму», но своими блуднями на тюменских просторах вернул просвещенному миру имя ссыльного революционера и журналиста Петра Рогозинского. Высланный в Тюмень из Кронштадта, Петр Рогозинский навсегда был лишен всех прав дворянства, от него отреклись жена и четверо его детей. Об Александре Федоровне, сосущей русскую казну, было гневное слово журналиста Рогозинского. Царица настаивала на каторге: в Нерчинск! За Петра молвил слово адмирал Макаров, друживший с Рогозинским. Николай II выбрал Тюмень. Именно в Тюмень к Рогозинскому приезжал Макаров, стал крестным отцом его сына Александра — от второго брака.

Работая в архивах Ленинграда, я то и дело ахала от открытий. Меня все более увлекала жизнь и служение Отечеству Петра Рогозинского, похороненного в Тюмени и оставшегося в памяти стариков печатников из тюменской типографии легендарным человеком.

Об этом мой отдельный рассказ. Но как же я была удивлена, встретившись в Тюмени с сыном Рогозинского, крестником адмирала Макарова — Александром Петровичем, ныне здравствующим!

— Бедствовали сильно. Нас уже было пятеро у родителей, а гонорары отец получал мизерные. Отец постоянно был озабочен. И вдруг однажды прибегает домой в сильном возбуждении: ранен Распутин, с ножевыми ранами доставлен в земскую больницу, почти рядом с нашим домом, а из Москвы, из редакции «Русское слово» на царских условиях отцу предложено сообщать телеграфом, не ограничивая количества слов, информации о состоянии здоровья Распутина. Редакцию интересовало все: что ест Распутин, сколько спит, что говорит. Сперва отец был весел. Потом сел на стул, опустив руки вдоль туловища, и задумался. Я был очень привязан к отцу, любил его. Тихо подошел и опустился перед ним на колени: «Что, папенька, не принести ли свежей воды из колодца?» «Нет, друг мой, — погладил меня по волосам отец, — настоящие родники сегодня забиты грязью, нигде не хлебну я чистой воды». Велел матери дать свежую сорочку и ушел.