Шутиха-Машутиха - страница 47

Глядит Нина Филатовна — двое в березняк подались. Роман с Анной Митиной!

Как была с тарелкой, которую мыла, так бросилась с ней вслед двоим. Догнала, встала перед Анной:

— Повела, да? Не догуляла, да? — И пошла гулять тарелкой.

— Мать, да мы же к сеялке, там у Анны кофта осталась, боязно одной-то… — И Роман перехватил руку жены.

— К ней добрый, да? Ко-о-офта! Грех затеяли, вот и кофта! А ну, пошли! — И она, вцепившись в Анну, потащила ту через лесок, к полю, где стояла сеялка.

Анна, молча забрав кофту, повернула назад.

— Грех-то у тебя на морде было видно, — кричала Нина Филатовна, — еще в девках…

— Бешеная ты, Нинка, — тихо сказала Анна. — А говорят, что бешеные рожать не могут. А может, это из Романа добро-то в детей уходит?

Тут же, в поле, председатель мирил своего управляющего с женой, посмеиваясь, не веря в «грех». Роман молчал. Да и все молчали. У Анны же семья, дай бог каждой и мужика такого, как у Анны. Нет, свихнулась эта Нинка, о чем тут и говорить!

— Ну даже если он и собрался, Филатовна, ты же предотвратила, — хохотал председатель, — да ерунда все это, да чтоб Роман…

И тогда Нина Филатовна раздельно, растянув губы в злой усмешке, процедила:

— Пусть на коленях просит прощения. Принародно.

Все замолчали. И тут из березняка, выщелкивая, выкликая соловьиху, во всю силушку расхрабрившегося и истосковавшегося соловьиного сердца ударила в темень песня. Соловей славил весну и жизнь, возвращал все и вся в предощущение счастья, и люди затихли, улыбаясь…

И все забыли про такую мелочь и пустяк, который не стоил ровным счетом ничего перед этой соловьиной истомой, которая не то что молодому, но и старому горячит кровь и велит ощущать завязь счастья, нового, непреходящего, как поле с озимью перед покровом.

В березняк, туда, где пел соловей, ушел Роман, а в спину ему толкались все те же слова жены его, Нины Филатовны:

— Пусть на коленях попросит…

Ушел и больше никогда не входил в их дом. Несмотря на жуткий запрет, дети к отцу и бабке бегали все годы, пусть и наказывала их мать. Потом один за одним дети уехали жить в город.

«Приспичит — прибегут», — думала Нина Филатовна.

Сперва ей страстно хотелось, чтоб Роман вернулся и бухнулся-таки на колени. Ждала. Потом ей стало казаться, что он тогда, в поле, просил у нее прощения на коленях. В последние годы, перед тем как уснуть, одно и то же видение мелькало перед глазами: Роман медленно падает к ней в ноги… Улыбка раздвигала ее усохшие, обескровленные губы, и женщина крепко засыпала. До самой той минуты, пока не включалось радио.

Пристанционный поселок Сосновка заметно оживал летом. Зимой там, на мой взгляд, делать было нечего. Базар — не базар, люди — не люди. Клюква ягодка об ягодку брякала, и редкие продавцы за длинными столами тоже казались мне промороженными, и я даже боялась смотреть на них — вдруг упадут на свои весы и раскрошатся, смешаются с клюквой.

Раза два или три бабушка брала меня с собой в поселок, а Сосновку у нас в деревне никто Сосновкой и не называл. Если кто направится вдоль дороги деловито да размашисто, крикнут вслед: «В поселок ли, че ли?» «В поселок!» — ответят. И все понятно — на базар. А зачем еще-то?

У нас с бабушкой в поселке никакой родни, одни хорошие знакомые. Бабушка так и говорила: «Наши хорошие знакомые». Раз хорошие, так я однажды и выревела у бабушки чаепитие в гостях.

— Замерзла? — неодобрительно спросила меня бабушка, помогая какой-то тетке заталкивать в сумку наш плетеный кружок.

— Околела-а-а… — пустила я слезу.

— Эка девка матерушша, а ревешь! Побегай вкруг меня. Да не отбегай далеко, а то немоляха утащит! — Она достала из мешка другой плетеный кружок, положила его на санки.

Я заревела уже по-настоящему: в мешке этого товара оставалось столько, что я нашему стоянию на морозе не видела конца-края.

— Околела-а-а… — канючила я.

Бабушка теплой рукой отжала мой нос, тылом ладони вытерла под глазами и пожурила:

— Вот уж во всю-то головушку принялась хайлать! Обожди маленько, может, хоть один кружок еще возьмут.

— Не возьму-у-ут, — не унималась я. — Пойдем к хорошим знакомым!